Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

— Будь я проклят!

— Но он пошёл дальше, сказал, что, на его взгляд, я не писатель, но, возможно, из меня получится хороший издатель. И поскольку фирма контролирует половину бумажного производства в Норвегии…

— В самом деле? Я этого не знал, но меня уже ничего не удивляет.

— В самом, в самом. Он предложил мне основать совместно с одним молодым французом предприятие здесь, в Лондоне. Presto!. Первые пятнадцать проектов уже находятся в производстве — среди них и книга твоего друга, как там его, Карадока, чьи бумаги ты разбираешь. Понятно?

— Не уладив вопрос с правами?

— Фирму это никогда не заботило, — ответил Вайбарт с наигранной бодростью. — Да и с какой стати это должно её заботить?

— Ты меня просто удивляешь. Но я рад за тебя. Он посерьёзнел и попыхивал сигарой с видом милого скромняги.

— Я тоже. Рад? О Господи, не то слово. Я действительно чувствую, что могу проявить себя. Это действительно все спасло — ты знаешь, что у меня семейная жизнь была на волоске из-за постоянного моего нытья? Знаешь, что приходилось все больше и больше ужиматься, считать каждый грош? Что это была за жизнь, кошмар; а посмотри на меня теперь! Или я не солидный человек, издатель? Здоровенная сигара, пузцо появилось. — Он встал и, разведя полы пиджака, повернулся передо мной, как на демонстрации мод. Мы оба засмеялись, и я велел принести шерри, чтобы отпраздновать это неожиданное воскрешение из мертвых. — Так что я, — сказал он, — просто заскочил к тебе, чтобы поблагодарить и узнать, уже как лицо официальное, когда ты подготовишь для нас рукопись книги.

— Но все материалы у меня дома, и мы ещё работаем над ними; слушай, ты должен пообедать с нами, с Пулли и со мной, и помочь разобрать бумаги — в конце концов, теперь это твоя обязанность, нужно будет принять кое-какие решения. К тому же там много по-настоящему забавного.

Какое-то разнообразие. Результатом этой встречи стали по крайней мере два восхитительных вечера в доме на Маунтстрит, когда мы разбирали огромный ворох бумаг и тетрадей, читали, предавались воспоминаниям. Кроме того, я мог добавить к этому материалу магнитофонные записи, сделанные в разное время, — правда, много было среди них записанных посредственно, но разобрать можно. Живой Карадок шумно усаживался среди нас в круге света от камина, и мы слышали его громоподобный голос, ворчащий, шутящий, декламирующий. У Пулли иногда слезы наворачивались на глаза, как от смеха, так и от печали. «Пулли стоит, как недоенная корова, просто лопается от абстрактной трансцендентальной любви к человечеству, хочет излить её — эту свою религию служения. Эй, Пулли, ты что, черт подери? Этика не основана на метафизике — вот такто». Общий вопль: «Ура!»

В какой-то момент это наверняка был «Най», где мурлыканье мандолины сплеталось с тоническим сольфеджио струи из раскрашенного пениса св. Фонтана. Потом мы вдруг перенеслись в таверну, в шум, гам, стук кружек о бочонки и свист ветра в ветвях деревьев. Тут, к большому удивлению, раздался гневный крик Кёпгена, — вполне можно представить, на кого он кричал.

«Но ты становишься тем, что сам так ненавидишь, притягиваешь то, чего так боишься». Пронзительный свист заглушил перебранку.

Мы слушали грохочущий голос Хана, и Вайбарт делал пометки в блокноте; нам обязательно нужно было зафиксировать большую часть магнитофонных записей на бумаге, проблема заключалась только в том, чтобы найти секретаря, способного выполнить эту задачу.

Время шло к одиннадцати, когда раздался звонок в дверь; Бэйнс уже отправился спать. На пороге стоял юный посыльный из фирмы, доставивший письмо. Я сразу узнал почерк Бенедикты — но строчки зеркальные; поверх её надписи другая рука переадресовала послание мне в офис. Я дал мальцу монетку и, извинившись перед друзьями, поднялся наверх в ванную комнату, вскрыл конверт, нашёл бритвенное зеркальце и, глядя в него, прочитал письмо. «Мой сын, — так оно начиналось, с этих слов, написанных трясущейся рукой и повторенных трижды. — Так темно здесь, внизу. Три ночи, самые тёмные в жизни, а поезда все нет. Время тянется невыносимо медленно, когда ждёшь, но глаза не устанут все высматривать, высматривать его. Потом мы сравним наши записки, если только мне не слишком опостылеет жить. В таком случае, прощай. Джулиан знает, что я чувствую».