Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

— Помолчите, — оборвал я его. — Я думаю.

Я думал, я бешено думал о Бенедикте, разрываемый противоречивыми сомнениями.

— Не думаю, что отношения с Бенедиктой должны как-то повлиять на ваше решение, — мягко сказал он. Он опять читал мои мысли. Но тут он был не прав; она витала над всеми этими абстракциями и неопределённостью, как призрак, как ignisfatuus. Это продолговатое лицо кобры, казалось, символизировало все то, что представляло собой это громадное объединение талантов. Я глядел в глаза славе и богатству, и эти глаза, в придачу к иным сокровищам, обещали ещё и любовь.

— Да, — выдавил я наконец, удивившись, как хрипло прозвучал мой голос. — Да, я глупец. Я должен подписать.

Оглядываясь назад, я поражаюсь тем временам, тем событиям; то есть поражаюсь сейчас, после того как все пошло прахом, тот период болезней и непонимания, период яростных обоюдных упрёков, ссор, бесконечно повторявшихся в разных вариациях. Однажды, когда она опасно балансировала на краю логики, я услышал даже такое:

— По-настоящему я тебя любила, только когда думала, что ты хочешь быть независимым от фирмы. Это обещало свободу и мне. Но потом я увидела, что ты такой же, как все.

Разозлённый, я закричал в ответ:

— Но это ты заставила меня подписать контракты. Этого ты добивалась, помнишь?

Она свирепо кивнула:

— Да. Я была вынуждена. Но ты мог бы настоять на своём, и это все изменило бы. Для нас обоих.

— Тогда почему, зная все это, ты так хотела ребенка? В этом не было необходимости, разве не так?

— Тому несколько причин. Частично потому, что так сказал Джулиан, и Нэш тоже, а ещё потому, что это могло помочь мне выздороветь. Другая причина: наследник, преемственность.

Потом я. Вопреки всем выкидышам, я должна была родить. Больше всего на свете я хотела своего Мерлина, принадлежащего только мне одной. — Она замолчала и оглянулась, словно искала, откуда идёт слабый звук, слышимый лишь её внутреннему слуху. — Понимаешь, — добавила она тускло, — я не знаю никого, кто видел бы моего отца воочию, хотя все когда-нибудь да видели Джулиана. Потом фирма — о, Феликс, Бенедикта всего лишь жёнщина, она всегда старается быть справедливой. — Она чуть не рыдала.

— Ты говоришь о себе так, словно ты товар.

— Так и есть. Так и есть. — Это было её tuquoque! Позже, когда я говорил ей о любви, она могла ответить с яростным негодованием: «Но любовь не рецепт, это реальность». Как будто, принося себя в жертву ради неё в любом ином обличье, я обманул её. Женщина!

Но все это было ещё в будущем, а пока Иокас подошёл ко мне на пристани медленной неровной походкой и сказал:

— Ты вернёшься в Афины и будешь ждать. — В его голосе слышалось радостное облегчение. Он дружески обнял меня и добавил: — Бенедикта очень скоро приедет к тебе. Она может стать для тебя ключом ко всему. Сакрапант уточнит все детали договора. Я собираюсь на недельку на острова. Феликс!

— Да, Иокас?

— Ты будешь очень счастлив.

Но я ещё был озадачен и потрясён своим решением. Сакрапант смотрел на меня с грустной нежностью; казалось, он тоже знает, хотя ему не говорили, что я согласился подписать договор, но из тактичности молчал. Ревущий катер понёсся по опаловому морю к смутному горизонту, где лежал полусонный город, встроенный во время, как в болота, — восточная Венеция, проспавшая свою жизнь.

Вайбарт, как обычно, сидел за письменным столом, только на сей раз не работал, а выдувал птичье яйцо, чтобы добавить к своей коллекции. Проткнул голубую скорлупу иглой с обоих концов и сосредоточенно дул в одно из крохотных отверстий; из противоположного постепенно выдавливался желток, который наконец шлёпнулся в корзину для бумаг.

— Ну вот, — удовлетворённо сказал он, кладя скорлупку в бархатную лунку среди других таких же. Благоговейно закрыл шкатулку и, сплетя пальцы, посмотрел на меня. Мои контракты лежали на углу стола среди других бумаг. Не говоря ни слова, я взял ручку из мраморной подставки и поставил подпись везде, где было нужно.

— Так, — сказал он добродушно. — Этого следовало ожидать. Слава и богатство, приятель, и всего-то надо поставить подпись. Везёт же некоторым.

Я сел, глядя перед собой, все ещё не уверенный, правильно ли я сделал, и ужасно расстроенный. Должно быть, он каким-то образом почувствовал это (несмотря на легкомысленный вид, он был проницательный молодой человек), потому что в его голосе зазвучало сочувствие; он налил мне стаканчик крепкого, и это было очень кстати, или казалось, что кстати. Хотя почему?