Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

В голубом сиянии залитых солнцем Афин, казавшемся столь плотным и осязаемым, я был не в состоянии осознанно принять никакого решения, и уж тем более важного. Ипполита спала в плетёном кресле под ворохом триумфальных газет, улыбаясь во сне, как метательница копья, поразившая цель. Сидящий возле неё Карадок приложил палец к губам и улыбнулся. Было ещё рано, летали пчелы, мокрые от росы, которою были полны цветы. «Оливковая ветвь, прибитая к двери всемирного трактира». Далеко в гавани призывно кричали пароходы, и эхо их сирен игриво шлёпало крутозадые волны звука, летевшие от одного стального борта к другому.

— Уезжаю в Турцию, — махнул рукой Карадок. — Тсс! Так мы, разморённые, сидели на солнце, пока я не почувствовал, что на меня накатывает дремота, наполненная гулом обрывков недавних разговоров, которые сталкивались и мешались, как грохот встречных экспрессов на пустынных узловых станциях. Например, голос Гиппо из газетного репортажа: «Я не могу спать одна, но никто мне не нравится настолько, чтобы спать с ним. Неразрешимая дилемма». Диск проигрывателя, кружась, растворяется во сне, губы приоткрыты. Затем, столь же неожиданно, появляются какие-то вещи из квартиры Сиппла, которые я неосознанно запомнил в тот раз: щербатая суповая тарелка с холодным заварным кремом со сливами, голубой эмалевый чайник и пара больших портновских ножниц. Потом некая обнаженная женщина из антологии: «с утончёнными манерами, обворожительная». Пустые клавиши на греческой клавиатуре — или, быть может, это уже Бенедикта? Любовное письмо. «Бенедикта, я люблю тебя. Лучи пропусков дельты позволяют определить намеренные пики, проистекающие или из целенаправленной контаминации, или неполной фильтрации лучей альфы у К. Твой Феликс». Да, в один прекрасный день какая-нибудь своевольная машина, вроде Авеля, расплывётся в кабирской улыбке. Лениво, как пух чертополоха, вплывает Кёпген со своей «долговой распиской, предъявленной реальности». Монахи в парше, головы обриты, вызывающие у него саркастическую усмешку своим переплетённым в кожу бздежом иноктаво. «Какой тогда смысл в переговорах с Богом?» — восклицает он в своей эксцентричной манере; так, словно, напрашиваясь на тернии, толком не определишься — такое поведение не по мне. Лёгкий северный ветер ерошит розы. Карадок, чтобы не уснуть, пишет мнемон, так он это называет. Мы договорились вместе ставить макабрическую пантомиму под названием «Сосунки». Столь же неожиданный, но менее отчётливый сыплет невыносимый дождь белых роз из «Фауста» — целая эпоха искупления и желания. Карадок очень резко говорит о К.: «Он якшался с нищебродами-гностиками, продавал своё право первородства за право хлебать их чечевичную истину. Он кончит тем, что станет православо- попистом или монархо-траппистом. Все монахи — это шлаки шлюхи».

Потом туда, за мыс Сунион, к далёким маякам скорби, через воды, воспоминания о Леандре, туда, где мусульманские мёртвые ждут нас с продуманным безучастием. Дивные, орлиные и крестообразные, вздымаются стебли гробниц, где захоронены женщины, женщины, у которых, по исламскому канону, нет души. Вы видите воплощённую в мраморе, заострённую лаконичность смерти, не обещающую загробной жизни — ни плацебо для души, ни воскресения. Моё похрапывание сливается с похрапыванием Карадока и тихим ровным дыханием Ипполиты под тем афинским солнцем.

И вот маленький «Полиб», то вползая на валы, то ухая вниз, одолевает неспокойное, но солнечное Эгейское море, подгоняемый ударами свежего северного ветра, — порой волны захлёстывали палубу, оставляли длинные завитки морской шипучки. Грязный маленький пароходишко привык и не к такому — шрапнель брызг, обдающих закопчённые рангоуты, ему нипочём. Мы продолжали путь, подпрыгивая на волнах, как целлулоидный утёнок. Вокруг пассажиров горы дерьма и блевотины, но качка продолжалась, пока мы не достигли пролива и пошли вдоль долгой бурой синусоиды, поросшей колючим кустарником, которая напоминала пищеварительный тракт и вела во внутреннее море. Здесь мы прибавили один-два узла скорости, заслуженных великими муками. И так наконец добрались до туманной бухты, где, описав длинную дугу к лежащему по левому борту Кебир Каваку, встали на рейде для получения карантинного свидетельства. Здесь, пока поднимали жёлтый флаг под гам матросов, я в первый раз увидел мистера Сакрапанта, который должен был встретить меня. Он сидел на крышке кормового люка карантинного катера с видом праведника и, задрав голову, смотрел на меня, наблюдая за выражением моего лица, пока я вертел в руке его визитную карточку. Переданная мне с матросом карточка гласила: