Елизавета Александрова-Зорина - Треть жизни мы спим

Первое оказалось терпимым, не суп румфильда, только слишком много томатной пасты и слишком мало мяса, а вот гречку с подливой оба отодвинули подальше, зато сдобные булки с маком были вкусными и заглушили изжогу. Ты не жалеешь, что уехала со мной, спросил он, терзаемый угрызениями совести, ведь разве заслужила она того, чтобы обедать в занюханной столовой, в компании дальнобойщиков и шлюх, а умереть, что могло случиться в любую минуту, он никогда не забывал об этом, в придорожном мотеле на грязных простынях, а ведь совсем не так виделась ему эта история, когда он выкрал ее из онкоцентра, но вышло как вышло. Иди ты к черту, едва слышно просипела она, и он на мгновенье решил, что она снова напялила на себя какую-нибудь дурацкую роль, потому что в последнее время стала совершенно невыносимой, спорила по любому поводу, не смотрела в глаза и кусала ногти там, где они еще не слезли, пока его вдруг не осенило, а вдруг это никакая не роль, а самый обыкновенный переходный возраст, который она не прожила тогда, когда это было положено, потерявшись среди ролей в кино и жизни, а теперь, похоже, наверстывала, получите-распишитесь, время между детством и взрослой жизнью, который вроде нейтральной полосы на границе, где уже закончилась одна территория, но еще не началась другая. Себя он уже плохо помнил в этом возрасте, разве только ощущение того, как тебе тесно в собственном теле, словно в чужом костюме, меньше на три размера чем нужно, всплыло в его памяти, и больше ничего. Чувствуя, что не наелся, он взял еще пару булок и чай в пластиковом стаканчике, который пришлось нести до стола, обернув салфеткой, чтобы не обжечься, а она, буркнув, что хочет подышать воздухом, вышла на улицу. Мальчишка, с которым она перемигивалась, выждав пару минут, отправился за ней, и он сначала хотел броситься следом, а затем решил, будь что будет, в конце концов, она и так уже превысила кредит отпущенной жизни и сильно ушла в минус, пусть вытворяет что хочет, да и кто он ей на самом деле, чтобы это запрещать.

Старики делают все, чтобы этот мир был дерьмом, а потом удивляются, что мы не хотим в нем жить, донеслось сквозь приоткрытую форточку. Он воровато прильнул к окну и увидел, как мальчишка-мотоциклист стоит рядом с ней, поигрывая шлемом, а рядом еще двое таких же, в кожаных байкерских куртках и в джинсах, под которыми проступали наколенники, можно биться об заклад, что прав у них нет, или есть, но фальшивые. У моей матери куча денег, как же, начальница департамента продаж, оклад плюс проценты, а продавать всякую херню у нее большой талант, сплевывая, сказал один из мальчишек, высокий, кудрявый, но с уже наметившимися залысинами, к тридцати будет как колено, но когда я задал ей вопрос, вот так же, глядя в глаза, слушай, а зачем ты живешь, в чем смысл всего этого, то вместо ответа получил по лицу, даже царапины от ногтей до сих пор на щеке, вот, посмотрите. Серьезно, спросили его остальные, ну а ты чего же. А что я, я ничего. А твои, спросили ее, и мальчишка, притянув к себе, поцеловал ее, даже не спросив имени, совсем уроды твои родители или жить можно. У меня только отец, пробормотала она, вытирая замусоленные губы, мы с ним слишком разные люди, и он меня бесит. Покатать тебя, предложил мальчишка, ты ничего такая, главное, худая, легко возить. А она, опасливо обернувшись на окна забегаловки, что-то шепнула, но он не расслышал, видимо, жди меня здесь, я сбегу, или что-нибудь в этом роде.

Когда вернулись в номер, немного поспали на грязных, пропахших лекарствами постелях, ведь где бы они ни появлялись, оставляли после себя этот предательский запах, она спала, чтобы набраться сил, а он — чтобы собраться с мыслями. Не иначе как мальчишки были под балдой, он хорошо помнил это пьяное ощущение, когда абсолютно все девушки кажутся красивыми и море по колено, а она была взбудоражена не на шутку, совсем как девчонка лет четырнадцати, на которую впервые обратили внимание, кто бы мог подумать, что знаменитости, чьи фотографии не раз бывали источником эротического вдохновения для тысяч и тысяч мужчин, так не хватало внимания прыщавого мальчишки на старенькой помятой хонде. Какое-то время она возилась в ванной, приводила себя в порядок, и, чуть разлепив веки, он видел через приоткрытую дверь, как она надела джинсы, под которыми не видны были ее обезображенные опухолями ноги, повязала широкий шарф, а она знала тысячу и один способ повязать его так, чтобы никто не заметил, что у нее лимфома, вылупившаяся на левой стороне шеи, и натянула парик, вслух бормоча надежды, что тот не свалится с нее, когда она, к примеру, будет надевать мотоциклетный шлем или, что хуже, когда будет его снимать. Затем нырнула под одеяло, в одежде и обуви, чтобы в любой момент выскочить на улицу, где ее уже ждал мальчишка-мотоциклист, держащий под мышками два шлема, один для себя, второй для нее. А он решил дать ей возможность не только сбежать, но и не бояться вернуться, и откуда у него столько познаний о воспитании девочки-подростка, наверное, давали знать о себе его мечтания о никогда не виденной дочери, которую он представлял в самых разных возрастах, а теперь уж та взрослая женщина, если вообще существует, и, быстро собравшись, сказал ей, я пойду по делам, а вернусь поздно, будь хорошей девочкой и выпей морфин, тайком сунул ей в карман куртки деньги, на всякий случай, и отпустил ее в приключения, как отпускают в ручей кораблик, смастеренный из пенопласта, спички и бумажного паруса.