Борис Евсеев - Евстигней

Сия история сильно грела душу: из маиоров — да в полные генералы! Вот бы и ему, Евсигнеюшке, так: из воспитанников — да сразу... Вот только куды, куды?

Ну а пока суд да дело — давал он каждой истории наименование. Еще и определял, комическая та история или же трагическая. Зачем? Сам того не знал. А только чуял: пригодятся истории ему в будущем! Как пригождались и теперь: так сладко было напевать и расставлять по местам: Зорич-марш, Зорич-песню, Зорич-аккорд...

Кроме историй городских и всеобщих — были еще истории, с приятелями его приключившиеся.

Друг сердешный Стягин на пятом году обучения нежданно-негаданно исчез. Искали, да не нашли. Видно, подался на украины.

Викторин Темнов подпрыгивать на месте перестал и улизнул-таки, проныра, к езуитам: из столицы вон! Сие — против правил — было ему отчего-то разрешено.

Был обретен новый приятель, Петруша Скоков. Тот был тремя годами старше, уже многому научился, многое умел. Петрушу Евсигнеюшка сперва побаивался, хотя к нему, сквозь боязнь, и тянулся.

Да только здесь истории, относящиеся до него самого, кончались.

Из профессоров и наставников никто к Евсигнеюшке особо не благоволил. Ни Сечкарев, ни явившийся на короткое время Хандошкин его отчего-то не примечали. Ну а Президента Академии Ивана Ивановича Бецкого воспитанник без колотящей дрожи так даже и видеть не мог.

Так что историям было взяться неоткуда. Оставались разговоры с самим собой, краткие, но сильные видения, бесконечные упражнения на скрыпке, на клавикордах. Замкнутая — как в сундуке — жизнь действовала на воспитанника дурно.

Не умея, как некоторые иные воспитанники, тайно проказить и тихо подличать, подхалюзничать и за то быть хвалимым и отличаемым, — начинал он склоняться к безысходности. Что не поощрялось.

А непоощряемые мысли и чувства надобно было прятать поглубже.

За семь лет схлынуло семь потов и семь пар башмаков износилось: Есёк сильно подрос.

Сверстников своих ростом, однако, не обогнал: в сравнении с ними был невысок, к тому же не по годам сутул. Хорошо еще, что при явной косинке глаза имел привлекательные: голубовато-зеленые. А вот бровки, те — к неудовольствию и даже немалому раздраженью — были белесые.

Но что важней всего: руки стали еще сильней, пальцы уцепистей, суше, способней к долгой, безостановочной игре. Выострился и язык. Голова стала соображать ясней, основательней: сказывались прилежанье, терпенье.

Тяжкое, полковое потиху-помалу забывалось. Новое, хотя слегка и тревожило, а все ж манило. Но кроме той сладковатой тревоги — кое-что мучило по-настоящему.

Выходило — нелепо! Воспитанник училища, за семь лет возвысивший и обтесавший себя науками, никак не мог разобраться с собственным именованием. Ежели — вне стен Училища — кому представляться, так надобно себя именовать. Ежели музыку (втайне давно сочиняемую) исполнять придется — имя и прозвание первое дело. А уж ежели при музыке, нотами надрукованной, нету имени сочинителя — тут просто смерть. Не обретет музыка безымянная ни похвал, ни успеху!

Тут колотушкою в голову стукнуло:

«Без прозванья! Так про него и в бумагах пишут, в том-то обида и состоит!»

Обиженный воспитанник заворочался на узкой постеле.

«Так ведь до сего дня и записывали:

Евсигней сын Ипатов, без прозванья...

А надлежит, надлежит прозванью быть!»

Час ясно осознанного, твердо произносимого прозванья подступил — как осенняя вода к питерским окнам — к самому горлу.

— Ипатов? (Так иногда в бумагах именуют.) Не то, не годится.

— Мамкин? Тятькин? Вотчимов? Совсем по-детски.

— Аксиньюшкин?

— Солдатов?

— Федотов?

Не то, не так, не сладко!

Вдруг, словно резким ударом ветра, распахнуло все училищные окна и двери:

— Фомин! Фомин!

Выше башен и шпилей вознеслось вдруг дивное это прозванье! Как вмиг прорисованный контур тела человеческого и отзвук духа его — стало оно носиться в рваных тучах над Санкт-Питер-Бурхом.

И уже вниз, к осенне-зимним могилам, вымываемым водою с кладбищ, подобно квелому «Ипатов» не опускалось.

Прозвание творило вирши. В виршах — словно кощеева игла в яйце — сидела мелодия. Чуть голосом подтянул, подпел — складывался целый мотив. А усилить тот мотив чем? Вторым голосом. А ежели еще и третьим? Эх, скрыпицу бы сейчас в руки!