Максим Чертанов - Королёв

— Похоронить, е-мое…

Продолжая безмятежно смеяться, Вертухай поднял свое оружие на уровень груди; теперь дуло смотрело своим черным слепым глазом прямо в сердце К.

Мне некогда было проверять, есть ли у Вертухая душа, и я был вынужден действовать таким же образом, как с судьей У.

(…мгновенное — как кусок льда с рваными краями — как зазубренное железо, впивающееся в мозг, как пламя, сжирающее кожу, — и…)

Вертухай опустил автомат и с озадаченным видом почесал в затылке.

— Грузи давай… — пробормотал он, болезненно морщась. — Живой или дохлый — а мне за каждого отчитаться надо… А-а-а, черт!!!! — заорал он вдруг, наливаясь алым цветом. — Ну, с-с-суки!!! Ну…

За всей этой кутерьмою оказалось, что Комбриг-Брат — исчез. Бесследно, как растворился.

Смерть Очков дала ему шанс. (Я не знаю, выжил ли он в тайге и что с ним стало впоследствии.) Я понял, почему он отговаривал К. от побега. Для него К. мало чем отличался от Очков. Городской житель, он был бы ему обузою.

После этого инцидента двое Вертухаев со своими автоматами забрались в кузов машины, и у К. не было больше возможности прыгнуть через бортик, во всяком случае, прыгнуть и остаться в живых. Но он мог совершить этот прыжок с другой целью: найти смерть милосердную и быструю, как нашел ее Очки, и он думал об этом — думал со строгим спокойствием, приводившим меня в отчаяние, поскольку я не знал, имею ли право остановить его — его, чей ум был так ясен! — если он своей волею решит, что с него довольно грязи и унижений и здешний мир чересчур жесток, чтобы оставаться в нем.

Но он так и не прыгнул. Он — к моему почти что облегчению, ибо я уже окончательно запутался и не знал, что делать и каким богам возносить молитвы, — снова впал в мрачное уныние. Он вообще легко переходил от воодушевления к отчаянию, и это меня в нем удивляло и трогало несказанно… [17] Авторское примечание. В очередной раз прошу у вас прощения, дорогие земляне, за субъективность оценок, высказываемых наблюдателем. Я убежден, что К. не мог быть таким импульсивным и непоследовательным, будто какой-нибудь марсианин, не говоря уж о том, чтобы всерьез намереваться совершить столь предосудительное в вашей системе ценностей деяние, как самовольный уход из постылой действительности в иные миры.

Что касается меня, то я был весь разбит и ужасно угнетен, ведь я, потратив энергию своей души, по сути ничего не добился, положение К. ни капельки не сделалось лучше; я не знал даже, действительно ли Вертухай собирался убить К. или просто шутил… Хуже всего было то, что, судя по всему, подобные ситуации могли возникать теперь постоянно, и у меня не хватило бы сил вмешиваться в них каждый раз. Нет, не так, совсем не так (а как?!) нужно было помогать К. … Мне было страшно за К. и страшно, что я могу умереть и не вернуться домой, и я расплакался. Я очень много плакал здесь, на Земле.

Вскоре мы приехали.

— Новеньких привезли… Политические?

— Иди размещай!

— Правая колонна — за мной! Ворота открыть… Левая колонна пошли! Правая колонна пошли!

Мне важно было знать, как поступят с мертвым телом, и я, видя, что жизни К. в данный момент ничто непосредственно не угрожает, на некоторое время задержался подле грузовика.

Тело бросили в яму. Там было много тел. Они были пусты, души в них не было. Я искал, но не нашел, как находил с легкостью душу К., когда он лежал без сознания на окровавленном полу. Значит, когда человек умирает, умирает и его душа? Или я не нашел душу Очков потому, что она была уже слишком далеко от меня и теперь медленно кружилась — со смешанным чувством раздирающей тоски и пробуждающегося любопытства — средь звезд где-нибудь на глухих задворках какой-нибудь из соседних вселенных? Не знаю… Тела забросали не землей, а камнями, но даже камень в положенный срок прорастет травою — может, в траве окажется душа? Не знаю, не знаю! Мне некогда было думать об этом. Нельзя было надолго упускать К. из виду, и, кроме того, мне требовалось произвести разведку местности, ибо я никак не мог полностью отделаться от мысли о том, чтобы устроить К. побег — если, конечно, он сам того захочет.

Местность, куда мы прибыли, представляла собою сурового вида обширный прямоугольник, огороженный несколькими рядами колючей проволоки и увенчанный четырьмя небольшими сторожевыми башенками по углам; внутри прямоугольника размещались несколько довольно поместительных и безобразных домиков (так называемых бараков), где жили преступники. А там, дальше, за проволокой, где журчали ласковые ручейки, там, где все было ультрамариновое, и белокипенное, и охристое, и изумрудно-зеленое, там, где рябина алела и розовые волны иван-чая, плещась, льнули к подножиям дымчатых сопок, — там стояли другие домики, уютные, с трогательными маленькими окошками, и в них, средь этой яркой, милой красоты, жили другие люди, те, в чью обязанность входило преступников охранять и мучить. И над всеми ими — преступниками и мучителями, — точно черная метель, вились неисчислимые тучи крошечных равнодушных насекомых…