Станислав Виткевич - Ненасытимость

Утро становилось все светлее. Сколько же времени продолжалась пытка! Пора было что-то решать. Ясно было, что желание проснется самое позднее после обеда, с небывалой, адской остротой. Нервирующий образ исчез, но мог появиться каждую минуту. Итак, хорошо — он больше никогда не пойдет к ней. И тут же возникла мысль: но ведь можно не относиться к этому серьезно; не любить, притворяться и ходить к ней так, как ходят в какой-нибудь бордель высшей категории, не оставляя там ничего, кроме... И тотчас он почувствовал всю фальшь этой мысли, которая втягивала его в такое болото, из которого нет выхода, — только вместе с жизнью. Нет, иногда подлость несовместима с жизнью. Несмотря на все потери после страшного кораблекрушения, в нем оставалось еще нечто «человеческое». Бедняга не знал, сколько стоило несчастной княгине возведение рифа, на котором разбилось его судно, — он бесился от вопиющей несправедливости, забывая о своих как бы то ни было подлых мыслях. Он «горячо» сожалел о том, что совершил над собой ту спасательную «кольцевую» (змея, кусающая свой хвост) операцию — попросту говоря, «ссамился». Способность думать (на время) он получил ценой опасной капитуляции в будущем. Поэтому он не был уверен в себе. А если все в нем взорвется вновь с той же силой, как тогда, когда он смотрел на бесстыдно извивающиеся перед ним тела? А ведь это был тот самый Тольдек, который учил его в детстве злу, и он воспользовался его уроками в тот самый момент, когда тот... Какой позор! Тольдек, должно быть, знал обо всем заранее. Эта гадина разохотила его своими рассказами. Аа! Он «внутренне» застонал от невыносимой боли. Боль пронзала его, как нож картофелину, оставляя тонкую духовную шкурку лишь для того, чтобы окончательно не было потеряно чувство личности — все остальное было сплошной болезненно свербящей пустотой.

Неизвестно почему, ему впервые вспомнилась вдруг Элиза, с которой он познакомился на первом вечере у княгини. Тогда он не обратил на нее внимания, точнее, подумал о ней как о своей возможной жене, но это были бледные и незначащие мысли. Странно, но сейчас ее образ упрочивался и обретал форму на фоне чужого, словно впервые увиденного бора, глухо шумящего под порывами слабеющего оравского ветра. На зеленоватом небе посреди свекольно-розовых облаков, быстро летящих на восток, виднелся серп луны. Кто-то могучий и неизвестный, отлетающий вдаль вместе с ветреным утром (оно исчезало неизвестно куда) на странно яснеющем небе оставлял таинственные знаки судьбы. Грозные, немые и в то же время кричащие, они были и в нем самом, и он понимал их изначальный смысл даже на дне нынешней мерзости, которая заполнила самые отдаленные пространственные уголки времени, вплоть до самой вечности. «Не искать спасения в разуме — я должен спастись сам по себе». Величие судьбоносной минуты в окружении людзимирского ландшафта поглотило свершившийся факт. Этот ландшафт (за неимением лучшего) с его тоскливыми мрачными лесами занимал все пространство и напоминал гигантское смертельно уставшее животное, разлегшееся вплоть до отдаленного горизонта. Унылое очарование (но все-таки) выдавили из себя высохшие, отвислые титьки бытия, бессильно лежащие где-то далеко за горами. Зипеком овладело ужасное отчаяние: случилось нечто безнадежно и необратимое, у него никогда уже не будет настоящей любви — никогда, никогда... Он впервые понял смысл этого бездонного слова, и также впервые из его личного потустороннего мира перед ним явилась смерть, которая представилась ему не как богиня в ореоле сомнительной славы, а как педантичная особа с мужским началом, любящая порядок, старательно за всем присматривающая, невероятно нудная, менторски уверенная в себе, несносная — смерть, как пребывание в совершенной пустоте небытия. Жизнь вокруг умерла, погасла, как маленькая никому не нужная лампа — и в этом не было никакого величия. В измученной башке сдвинулась черная заслонка, как в печке или в кассете фотоаппарата, — с одной стороны остались прежние недоразвитые чувства, с другой — на гнусной целине отчаяния прорастали черные мысли. Шлюс — баста — родился новый Зипек. Этот роковой вечер и роковое утро — ночи не было — независимо от того, вернется он к этой мегере или же найдет в себе силы преодолеть свое желание (теперь он понял, что с ее стороны это был только «trick» [79] «Трюк» (англ.). и что он может вернуться — это было самое ужасное), именно этот дьявольский астрономический отрезок времени, а не то, что ему предшествовало, раз и навсегда лишили его возможности испытать истинное чувство. Все погрязло во лжи, словно стекла внутренних отсеков покрылись сыростью и грязью, и от них пошел психический смрад, а руки замазюкались в свинстве — в них нельзя взять уже ничего чистого и светлого, на всем останутся следы мерзких лап, пригодные для дактилоскопии духовных преступлений на страшном суде — у каждого в жизни бывает такой суд, хотя не каждый об этом догадывается. Принести бы «очищающее» покаяние, но прежде всего обрести бы в эту минуту абсолютную уверенность в том, что туда он больше не вернется («туда» — не к ней, а скорее к «тому») — ну же, еще одно усилие, ну же! эх! эээ...эх! (как лесорубы в лесу) — но уверенность не наступала, хотя он и выдавливал ее слабеющей волей изо всех пор души. Никто ему не помог, в том числе и окружающий пейзаж: небо было выше таких дел, точнее — было чужим и иным, оно равнодушно убегало вдаль, гонимое ветром (может, если бы было солнечное утро, все пошло бы по-другому?), земля была недоступной, враждебной, колючей. Он наконец-то очнулся, словно голый пьяница в канаве, все потерявший вчерашним вечером в беспамятстве одурения. Нужно было начинать заново.