Франц Фюман: Двадцать дня или половина жизни

А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность человеческого бытия, переплетение в жизни разных, подчас противоположных возможностей, между которыми необходимо выбрать одну, становящуюся в результате этого действительностью, ответственность за свой выбор и формируют личность. Тонко прослежен у Фюмана этот неоднородный процесс в новеллах цикла «Еврейский автомобиль», где как раз из таких «открытых точек» складывается в результате цельная биография. Не однажды были даны рассказчику возможности поворота, — поворота, который оставался несвершенным, пока не сложились для этого определенные личностные предпосылки.

Именно сфера личностного и занимает сейчас писателя прежде всего. Он стремится уловить то почти незримое, незаметное для постороннего соотношение между изменением сущности человека и изменением направления его жизни, понять, какой внутренний процесс обозначают простые и вроде бы привычные слова «человек меняется». Все это имеет для Фюмана и большую личную значимость. Он стремится найти в своей жизни тот неведомый, ускользающий от него момент, когда началось его внутреннее разногласие с фашизмом, когда, казалось бы, прочно смонтированное фашистское мировоззрение дало первую трещину. Не тогда ли, в кинотеатре, когда кадры хроники, показывавшие обреченных на смерть людей за колючей проволокой, диктор сопроводил издевательским комментарием: «Вот, мол, евреи работают первый раз в жизни», — и весь зал дружно засмеялся?

А может быть, тогда, когда был оглашен приговор на Нюрнбергском процессе, воспринятый писателем как приговор всему фашистскому прошлому Германии, и себе тоже? Или все-таки несколько позже, в антифашистской школе, в то удивительное время, когда, как и многими годами позже, на Варновской верфи, где рождалась книга репортажей о людях труда, писатель особенно остро ощущал сопричастность движению истории? А не мог все же этот перелом свершиться раньше и в какой мере он сам виновен в том, что этого так и не произошло? Это честные, бескомпромиссные, суровые по отношению к себе суждения. Такова нравственная установка писателя, вызывающая доверие и уважение.

И становится понятно, почему до сих пор не отпускает Франца Фюмана тема прошлого, почему с такой беспощадной требовательностью подходит он к своим прежним произведениям. Вопросы художественного творчества, призвания писателя, мастерства занимают в книге немалое место. Для Фюмана они неразрывно связаны с общей мировоззренческой позицией художника. Проблема свободы творчества звучит для него абстрактно до тех пор, пока она не входит составной частью в другую, более масштабную проблему — ответственности художника. Это она подсказывает ему направление творчества и ставит свои пределы — не внешние, но внутренние, требующие искренности и добросовестности суждений, подлинно высокого мастерства и преграждающие путь посредственности. Первоочередная задача любого писателя, как определяет ее Фюман, — создавать «тот кусочек литературы, который в состоянии создать только он, и никто другой». Главное, таким образом, — это личный опыт художника, то, что пережито только им и о чем, следовательно, только он может рассказать. Лишь тогда сможет он быть честным и непредвзятым в своем творчестве, лишь тогда получит оно необходимый заряд моральной убежденности, без которой, по мнению Фюмана, подлинное искусство не существует. Нельзя сводить литературу лишь к повторению давно известных, апробированных истин, тогда она перестанет быть тем, чем должна быть по призванию своему, — социальным действом, социальным опытом.

Эта сторона проблемы тесно соприкасается у Фюмана с другой, не менее важной, — поисками соответствия между личной — для самого художника — и общественной значимостью его произведений. И в творчестве Фюмана, где эти две стороны, казалось бы, счастливо сливаются в одно целое, есть в этом плане свои нерешенные, подчас болезненные проблемы. И ему приходилось иногда «становиться на горло собственной песне», ограничивать творчество кругом тех тем, в которых особенно сказывались потребности времени. И непроявленной, где-то за бортом, изредка заставляя вспомнить о себе с сожалением, оставалась склонность к выплескиванию фантазии, к мечтательности, к парадоксам, — она отодвигалась все дальше, на вторую «половину жизни».