Франц Фюман: Двадцать два дня или половина жизни

Ничего ты не можешь ухватить.

Ференц выходит из метро, грызя початок кукурузы; мы побредем по направлению к улице Ваци, окруженные двенадцатью запахами: жареных каштанов, кофе, угля, газа, дров, бензина, железа, земли, колбасы, Дуная, табака, тумана, вплетенного в день; речные суда и горы; викторианская белизна арки ворот и на одном участке улицы — миллионная доля всех людей, населяющих мир.

Барбара заказала, чтобы я ей привез черные рамки; мне запомнилось, что их продавали почти даром, но оказывается, они куда дороже, чем у нас. Зато очень дешевы и красивы декоративные тарелки, расписанные от руки по образцам известных музейных экспонатов; точно так же вполне доступны гальванокопии скифских украшений в виде пряжек, брошей, колец, запонок, браслетов, и то и другое в почти пустой лавке в десяти шагах за площадью Вёрёшмарти, которая кишит приезжими, одержимыми желанием покупать, но тот, кто тут не ориентируется, этих десяти шагов не сделает.

Двор старого удивительной свежей белизны пештского дома; палка, на которой выколачивают ковры, — произведение искусства: гладкая, очень толстая, темно-коричневая деревянная штанга на гладких, черных, слегка изогнутых вверх железных кронштейнах, вбитых прямо в грубо оштукатуренную стену.

Отрешенно улыбается, глядя в сад, портал в стиле позднего рококо у барочной церкви.

Узкие переулки между шестиэтажными домами — как мрачные строгие школьные коридоры, зато дворы — сводчатые терема, и в открытых сенях мягкий воздух телесного цвета.

Всадники из воинства Аттилы в беретах.

Крошечное кафе, не больше ниши, — добрая улыбка фасада.

Огромные плоские корзины, полные бутонов роз.

Церковь, похожая на монаха, среди ухмыляющихся переулков.

Сыры, огромные, как колеса.

Бирюза виноградных гроздьев.

Маленький цыганенок беседует с солдатом.

Мужчина в черном костюме накачивает велосипедную шину.

Черные кружки и черные тарелки.

Классицизм, вывернутый наизнанку.

Жертвоприношение Исаака [132] Жертвоприношение Исаака — по библейской легенде бог повелел Аврааму принести ему в жертву сына Авраама Исаака, но, когда Авраам занес нож над сыном, появился ангел и удержал его руку. .

Горшки герани на карнизах.

Бестелесные святые кощунственного вида в воздухе.

Аромат цветов любистка.

Амбразура окна, как шляпа мага.

Застенчивая табачная лавочка.

Фонари с баррикад.

Почтовые ящики, похожие на кареты.

Официант в рубашке с короткими рукавами.

Руки, перебирающие четки.

Развевающееся белье.

Волчки и кошки.

Мы медленно идем мимо всего этого, и Ференц болтает, и вдруг рядом с нами возникает третий, он невидимкой проходит рядом несколько шагов, и я понимаю — это Воланд. Серая тень, бестелесная тень на серой стене, мгновенное дуновение холода, горькая улыбка, и вот уже половина жизни миновала. Отчитайся и в ненаписанном! В сказке о потерянном времени фея собирала все утраченное, и под конец набралось такое его изобилие, какому следовало быть вначале, но тут Воланд с усмешкой показывает пустые ладони, а в них только тень: потерянное, невозвратимо потерянное время. Чтобы отойти от сказки, надо изменить направление, но достанет ли мне времени на это? Чтобы изменить измерение — и от этого не уйдешь, — надо шагнуть в Другое…

На стене ничего нет, тень исчезла; солнце; дети; каштаны; розы; Ференц рассказывает о Старом городе в Пеште, от площади Кальвина до переулка Генцельмангассе и Мадьярской улицы с ее некогда знаменитыми борделями, и о знаменитом Дюле Круди [133] Круди, Дюла (1878–1933) — известный венгерский писатель, писал о героической борьбе венгерского народа за свое освобождение, о красоте и обычаях Венгрии, о быте и нравах Будапешта. с его девками, дуэлями, попойками и смертью среди вина и нечистот, о его книгах — видениях, продиктованных его опытом; и Ференц все говорит и говорит, а я киваю, и я задаю вопросы, и мы бредем все дальше и дальше: дворы, площади, аркады, сад, Литературный музей, лаборатория «Молнар и Мозер» — лаборатория самых тонких духов в Будапеште, чуть дальше типография Хекенаста, где были напечатаны рассказы Штифтера [134] Штифтер, Адальберт (1805–1868) — известный австрийский прозаик. , отель Томаса Манна, кабачок Ади, кафе Бабича, кто-то проходит мимо нас, кто-то идет нам навстречу, мимо и навстречу, мимо и навстречу; и кто-то останавливается, и чей-то голос произносит с горечью: «Он меня больше не узнает!», и я восклицаю: «Профессор К.! Ну, конечно же, профессор К.! Я очень рад, профессор, извините меня, я не забыл наш разговор в прошлом году на галерее „Астории“ над бронзовым сражающимся кентавром, в холле стоял господин из Люксембурга в костюме лазурного цвета с восемью чемоданами из свиной кожи и во всю глотку орал, что не хватает девятого, а мы говорили о Мадаче и сюрреализме и о псалмах». К. улыбается, как всегда добродушно, и я узнаю, что он еще не переехал, вот уже одиннадцать лет, как все не соберется переехать, хотя потолок протекает, и его книги уже одиннадцать лет лежат в ящиках, но работать можно и в кафе, в библиотеках, на ходу, везде и всегда. И в кабачке нам подают горячую и острую уху, и К. спрашивает, что я сейчас делаю, и я пожимаю плечами, и К. добродушно улыбается, уха очень вкусная, и серой больше не пахнет, Воланд сейчас у Маргариты, а лапша в горшке — объедение, лапша на масле, запеченная с творогом и свиными шкварками, и кельнер улыбается и приписывает к счету салат, которого он не подавал, и тут мы все начинаем смеяться, обед удался, и через несколько дней мне исполнится пятьдесят, и больше ничего не произошло, и постепенно становится холодно.