Зэди Смит - Время свинга

Для меня у фильма не было ни начала, ни конца, и ощущение это не было неприятным — просто таинственным, как будто само время расширилось, чтобы уступить место этому нескончаемому параду племен. Он все длился и длился, отказываясь завершаться, в нем были части, которые, призна́юсь, я проспала — и резко просыпалась, когда подбородок упирался мне в грудь: тогда вскидывала голову и оказывалась один на один с причудливым образом — храмом, посвященным кошкам, Джимми Стюартом, который гонится по винтовой лестнице за Ким Новак [150] Речь о фильме-нуар Альфреда Хичкока «Головокружение» («Vertigo», 1958), снятом по мотивам романа «Среди мертвых» («D’entre les morts», 1954) французских писателей Пьера Буало и Тома Нарсежака. В главных ролях снимались американские актеры Джеймс Мейтленд Стюарт (1908–1997) и Мэрилин Полин (Ким) Новак (р. 1933). : все эти образы казались еще более чуждыми оттого, что я не следила за тем, что было прежде, и не знала, что последует потом. И в один из таких промежутков ясности между пробуждением и засыпанием я снова услышала тот же бестелесный голос, говоривший о, по сути, неуничтожимости женщин и об отношении мужчин к ней. Ибо это дело мужчин, сказал голос, не давать женщинам осуществить собственную неуничтожимость — как можно дольше. Всякий раз, когда я просыпалась, вздрогнув, я ощущала раздражение Ракима, его нужду меня одернуть, — и начинала бояться заключительных титров, я могла в точности вообразить мощь и длительность нашего спора, что за ними последует в тот же опасный миг, когда мы выйдем из кино, вернемся к нему в комнату и удалимся от всех свидетелей. Мне хотелось, чтобы этот фильм никогда не кончался.

Несколько дней спустя я бросила Ракима — трусливо, письмом, подсунутым ему под дверь. В письме я винила только себя и надеялась, что мы останемся друзьями, но он прислал мне ответное письмо — жуткими красными чернилами, где ставил меня в известность: он знал, что я отношусь к десяти процентам, и отныне он станет держаться со мной настороже. Слово свое он сдержал. Весь остаток моей жизни в колледже при виде меня он разворачивался и сбегал, переходил на другую сторону улицы, если замечал меня в городе, исчезал из любой аудитории, куда бы я ни зашла. Два года спустя на выпуске через весь зал к моей матери подбежала белая женщина, схватила ее за рукав и сказала:

— Я так и думала , что это вы — вы вдохновляете наших молодых людей, честное слово, — но я так рада, что с вами познакомилась! А это мой сын. — Мать повернулась, уже сложив лицо в то выражение, какое я к тому времени хорошо изучила: нежная снисходительность пополам с гордостью — такое она теперь часто показывала по телевизору, когда б ни позвали ее туда «выступить от лица тех, у кого нет голоса». Она протянула руку поздороваться с сыном этой белой женщины, который поначалу не желал высовываться из-за материной спины, а когда высунулся — смотрел в пол, и тощие дреды падали ему на лицо, хотя я тут же узнала его по «всезвездным» «конверсам», видневшимся из-под выпускной мантии.

В пятую свою поездку я отправилась одна. Прошла прямо через весь аэропорт, в жару снаружи, ощущая в себе достославную осведомленность. И слева от меня, и справа — потерянные и настороженные: пляжные туристы, евангелисты в мешковатых футболках и ужасно серьезные немецкие антропологи. Никакой представитель меня к машине не повел. Я не ожидала никакой «остальной группы». Монетки для калек на парковке я приготовила, плата за проезд уже отложена в задний карман джинсов, наготове с полдюжины фраз. «Накам! Джамун гам? Джама рек!» [151] Привет! Как дела? У меня прекрасно (волоф). Хаки и жатый лен давно исчезли. Черные джинсы, черная шелковая блузка и большие золотые обручи в ушах. Я верила, что овладела местным временем. Знала, сколько нужно, чтобы добраться до парома и в какое время дня, поэтому, когда мое такси подрулило к сходням, сотни людей уже за меня дождались, и мне нужно было лишь выбраться из машины и взойти на борт. Судно качнулось прочь от берега. На верхней палубе от качки меня мотнуло вперед, через два ряда людей к самым поручням, и я была счастлива там оказаться, как будто кто-то внезапно толкнул меня в объятия к возлюбленному. Я смотрела сверху на жизнь и движенье внизу: люди толкались, куры квохтали, в пене прыгали дельфины, в нашем кильватере мотало узкие баржи, вдоль берега носились оголодавшие собаки. Там и сям замечала я таблигов — я их теперь узнавала: на лодыжках хлопают короткие штанины, потому что будь они длиннее — пачкались бы, а на молитвы нечистых ответа не поступает, поэтому все заканчивается тем, что палишь ноги в аду. Но помимо одеянья их еще выделяла неподвижность. Во всей этой суете они, казалось, поставлены на паузу — либо читали молитвенники, либо молча сидели, часто — закрыв подведенные сурьмой глаза, а в испятнанных хной бородах гнездилась блаженная улыбка, такие мирные по сравнению с нами всеми. Грезили, возможно, о своем чистом и современном имане [152] Иман (араб. вера) — вера в истинность Ислама; вера в Аллаха, Ангелов, Священные Писания, Пророков, Судный день, в воздаяние за добро и зло. — о маленьких нуклеарных семьях, что поклоняются Аллаху в скромных квартирках, о хвалах без волшбы, о прямом доступе к Богу без местных посредников, о дезинфицированных больничных обрезаниях, младенцах, рождающихся без всяких праздничных танцев, женщинах, кому и в голову не приходит сочетать ярко-розовый хиджаб с лаймово-зеленым мини-платьицем из лайкры. Мне было интересно, до чего трудно, должно быть, поддерживать такую грезу — прямо сейчас, на этом пароме, где вокруг развертывается непослушная повседневная жизнь.