Тимофей Круглов - Август

— Нет, Кира, ты только посмотри, что западные СМИ творят! Они ведь лгут, совершенно по-геббельсовски лгут, начиная со вчерашнего дня! Вот ты все время говоришь, что нашей прессе надо брать пример с объективности и оперативности мировых информационных агентств, но ведь они лгут, совершенно бессовестно лгут! Лгут, лгут, лгут! — изящная для своих лет дамочка для усиления фразы трижды энергично проткнула воздух длинной тонкой сигаретой, с которой тут же соскочили и устремились вверх три совершенно ровных сиреневых колечка.

Кира привычным жестом расстегнул на мохнатой седой груди льняную, уже промокшую от пота рубашку и жадно прикончил «Мохито». Затушил раздраженно окурок, закурил новую сигарету, рассерженно меча молнии сквозь элегантный блеск модных очков и смолчал обескуражено. Петров даже улыбнулся про себя, у бедного профессора был вид человека, внезапно потерявшего веру в человечество. Новостной выпуск закончился, бармен переключил спутник на музыкальный канал, но бар тут же опустел, никто не торопился заказывать дорогой кофе или спиртное с ресторанной наценкой. Новости посмотрели и ушли на пристань, даже не обсуждая между собой увиденное. Никто еще не успел перезнакомиться толком, и боялись, наверное, люди перед незнакомой публикой сказать, что думают о войне на самом-то деле.

Только смуглый мужчина средних лет, совершенно не похожий на обычно развязных кавказцев, но, чувствовалось все же, что не русский, так и остался сидеть, уйдя в себя, перед плазменной панелью, по которой уже энергично скакала подтанцовка известной певицы. В проходе, не заходя в бар, стояла очень красивая молодая женщина славянской внешности с двумя маленькими копиями своего нерусского мужа. Они все вместе смотрели на мужчину терпеливо, понимающе, с уважением и сочувствием и видно было, что ни мальчикам, ни жене даже в голову не пришло бы никогда, что можно нетерпеливо позвать мужа или отца на пристань, или даже выругать, выразить свое неудовольствие, как это у нас часто бывает! «Что ты сидишь, все уже занимают места в автобусах, а мы как всегда последние!». Или что-нибудь вроде того.

Дима, подошедший к Петрову поменять пепельницу, тихонько сказал:

— Осетин. Их у нас две семьи на пароходе. Одна наша, из Северной Осетии, а эти оттуда — из Цхинвала. Весь вечер вчера у телевизора просидели с бутылкой водки в Приват-баре. Мужчины, конечно, с женами у них строго, хотя жены у обоих русские. У нас-то вечером живая музыка, вы же были вчера.

Петров рассеянно кивнул головой. Он нарочно отвернулся от экрана, старался не слушать, о чем говорит диктор, не обращать внимания на болтовню пожилых детей — Киры с Машенькой.

— Не хочу! Не хочу ничего знать! Не хочу ничего вспоминать.

Много лет отработав воздушным извозчиком на чужих войнах и гуманитарных катастрофах, Андрей просто физически заболевал от одной только возможности увидеть все это дома. В Эстонии — черт с ней! Там было временное пристанище. Там было место для ночлега, просто отель, да еще с изуверской администрацией. Он всегда это чувствовал, но понял это про себя досконально, только вернувшись в Россию. Обживая маленькую квартирку в Петербурге, делая ремонт, переругиваясь беззлобно с грузчиками и мастерами, продавцами и офицерами ФМС, обзаводясь документами и страховками, посещая в первый раз свою поликлинику и свое отделение милиции, Петров как-то очень быстро решил для себя:

«Я здесь буду просто жить! Я полюблю, я заведу, наконец, детей, я построю дачу и баню, я научусь смотреть футбол и хоккей, я буду ходить на рыбалку и охоту, я отключу когда-нибудь Интернет, я никогда не скажу ни одного худого слова в адрес политиков, появляющихся на экране телевизора, потому что я не собираюсь переделывать мир, потому что я хочу только жить в этом мире и не гадить вокруг себя. А политиков я видал и похуже, гораздо хуже. И воров покруче. И я снова, как когда-то в молодости, в советское еще время, когда и Эстония была для меня кусочком родной земли, я снова стану обыкновенным законопослушным гражданином, просто обывателем, просто мещанином безо всякого дворянства! Мне уже за сорок, а я еще не жил нормальной семейной жизнью. Пока еще есть силы, я хочу понять, что это такое — лежать в трениках на диване и проверять у дочки дневник. Или у сына. Или у детей. Я ведь даже не знаю, кого я больше хочу — сына или дочь. Я знаю только, что я хочу жить, а не выживать. Я хочу сидеть дома, в своей стране, быть невыездным и не иметь заграничного паспорта. И не хочу переделывать земной мир в версию «Царствие небесное — лайт», Господи, прости и помилуй!».