Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Ну вот… Вот здесь мы и проводим свой немного странный досуг, – церемонно сказал Реклама. – Разделишь ли ты его с нами?

Было видно, что он немного взволнован тем, что она согласилась принять его приглашение, – идти было, правда, совсем недалеко, «блатхата» располагалась в непосредственной близости от Пушки.

Рита оглянулась на портрет Джона Леннона на стене, поймала удивленный взгляд какой-то девушки.

Содержание этого досуга ей было в общем и целом понятно, оставаться здесь не хотелось, но и обижать Рекламу тоже было как-то неудобно.

Было видно, что здесь он вовсе никакой не «вождь коммуны», напротив, то, что он привел постороннего человека, вызвало некоторое смущение, если не возмущение, – но и эти свои чувства хиппи выражали настолько тихо и застенчиво, что ей это даже стало смешно.

– Реклама, – вдруг спросила она, – скажи, а почему вас не трогают?

Реклама сел на подоконник, а ей предложил единственную табуретку.

– Не знаю, – просто ответил он. – Наверное, мы им пока не нужны.

– Что значит «пока»? – не поняла Бондаренко.

– Я не знаю, – ответил он. – Мы, наверное, в радужной зоне.

– Что это значит?

– Ну когда ты смотришь на радугу, ты же не видишь, что внутри нее.

– Не понимаю.

Но это действительно так и было…

Милиция смотрела на хиппи свирепым, холодным, ненавидящим взглядом, но почему-то терпела, до той поры, пока они не устраивали больших общемосковских событий. Тогда уже брали нещадно, жестко допрашивали всех.

Одним из таких общемосковских событий был «концерт памяти Джона Леннона», который хиппи решили провести в годовщину его нелепой смерти.

По Москве распространился слух, что концерт будет на Ленгорах и играть будут «Машина времени» и другие группы.

Бондаренко запомнила, как они с подругой Хейфец выпрыгнули из семнадцатого троллейбуса и натолкнулись на очень вежливого молодого человека, который их сразу спросил:

– Вы на концерт, девушки?

Они радостно (отметив про себя удивительную для хиппи степень организации) ответили, что да, да, на концерт, конечно же на концерт, и вежливый молодой человек сказал:

– Тогда вам сюда, – и показал на какую-то кучку граждан, стоявших в сторонке.

Так Рита впервые попала в отделение милиции, где ее долго допрашивали какие-то люди, которые с ухмылкой отказывались называться и показывать удостоверение.

На все вопросы они с подругой Хейфец отвечали одинаково:

– Нам сказал один мальчик на улице, – об этом они договорились заранее, и через несколько часов их отпустили.

На самом деле о концерте им, конечно же, рассказал Реклама, кто же еще?

…Вторым человеком, ради которого она иногда посещала «этажерку», был Колпак.

Колпак, как бы это сказать поточнее, был другом и наперсником Рекламы и почти всегда находился с ним рядом. Но, в отличие от своего товарища, он был одинок и молчалив, хотя при этом невероятно отзывчив, мил и добродушен и выполнял любые просьбы.

В кармане у него всегда сидела большая белая ручная крыса, благодаря которой он стал знаменитостью на стриту, – как скоро поняла Бондаренко, это и был его единственный друг.

Крыса сопровождала Колпака во всех его мытарствах – а родители частенько отправляли его то в одну психушку, то в другую, то в один интернат, то в другой, и Колпак не расставался с Крысой, а Крыса не расставалась с Колпаком, вылезая из кармана и садясь ему на плечо, она всегда вызывала оживление, смех и одобрительные возгласы, и какой бы мрачной ни была очередная «блатхата», и какой бы тяжкой ни была атмосфера в «этажерке» (хотя порой и здесь звучали шутки и смех) – Крыса и Колпак всегда умели сделать так, чтобы у людей стало чуточку светлей на душе.

– Колпак, – спрашивала Бондаренко, – чем же ты ее кормишь?

– Ч-чем бог послал… – отвечал Колпак. Говорил он, немного заикаясь, дергая головой, но лицо его освещала при этом необычайно добрая улыбка.

– А она вообще не страдает в одиночестве? – игриво спрашивала Бондаренко, намекая на девственность Колпака, о которой тут все знали.

– П-почему в одиночестве? У нее есть я, – отвечал Колпак, и Бондаренко в этот момент становилось ужасно стыдно.

Хиппи нравились ей тем, что не строили из себя никого другого, не рассказывали нелепых историй, не врали, не важничали, их скромность была выдающейся, как и сам их «тип служения», то есть это она сформулировала для себя потом, когда покинула стрит навсегда, – они были как монахи, но только наоборот.