Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

– Зато! – говорил я ей, когда мы лежали вдвоем, обнявшись, и чутко прислушивались к звукам из соседней комнаты. – Зато ты посмотри, какая тут лепнина, это же сказка, а двери с цветными стеклами, а коридоры, а потолки в три метра?

– Ну да, да… – шептала она. – Только мне все равно страшно.

Страшно было и мне.

Ночью, когда старуха вставала с постели и шла в туалет, я просыпался резко и чутко прислушивался ко всем звукам. В туалет она ходила безумно долго, по полчаса, иногда по часу, стонала, разговаривала, стучала костылем, опять стонала, наливала воду, что-то роняла, раздавались какие-то безумные, в тишине ночи грохочущие звуки, и казалось, что сейчас она, как привидение, войдет в нашу комнату и спросит: «Так. А вы что здесь делаете?» И глаза у нее при этом будут сиять зеленым огнем.

Слава богу, Тараканова спала очень крепко, и когда я будил ее, не в силах больше выносить этот звуковой триллер, она мычала и шептала недовольным спросонья голосом:

– Спи, балда.

И от этих ее слов мне почему-то становилось очень спокойно, и я засыпал.

Впрочем, иногда эти вставания Маргариты Игоревны (ночные или вечерние) действовали и на ее психику.

– Слушай, – говорила Тараканова. – А если она вдруг умрет? Давай съедем отсюда. Я так больше не могу.

Тут во мне просыпался рациональный человек, и я строгим шепотом отвечал Таракановой:

– Ты сначала другую комнату найди.

И действительно, найти подходящую комнату в то время в Москве было непросто. А больше сорока рублей мы платить просто не могли.

Как-то раз нам действительно пришлось вызывать неотложку Маргарите Игоревне. В коридоре на тумбочке лежал «тревожный» телефон родственников, написанный аккуратным почерком на каком-то листке, вырванном из блокнота, но вот я не помню, чтобы мы туда звонили, этим родственникам. А неотложка как-то раз приезжала.

А вот что я хорошо помню, так это неожиданно завязавшиеся наши с Маргаритой Игоревной личные отношения.

Однажды я шел среди бела дня по коридору с чайником или чашкой в руках и чуть не уронил чайник или чашку, потому что из-за ее двери раздался протяжный стон или крик:

– Помогите! По-мо-ги-те!

Я быстро поставил посуду на кухонный стол и осторожно приоткрыл дверь. Маргарита Игоревна сидела на подушках и внимательно смотрела на меня. Она была в ночной рубашке, но сверху накинула вязаную кофту, то есть – ждала.

– Вас как зовут? – строго спросила она.

– Меня? – опешил я. Почему-то мне казалось, что она уже не раз звала меня по имени. Я назвался.

– А почему такое антисоветское странное имя?

Я опять не знал, что сказать, – почему же странное? И почему антисоветское?

– Но поймите! – вдруг громко воскликнула Маргарита Игоревна. – Лев – так звали Троцкого! Кто ваши родители?

Я пожал плечами и стал объяснять.

– Так вот, – не дослушала она. – Вы им объясните, что имя все-таки антисоветское. Троцкий был врагом партии!

Мы немного помолчали.

Я переживал услышанное.

– Кем вы работаете? – снова резко спросила она меня.

– Журналистом.

– А вы читали резолюцию Восемнадцатого съезда партии?

– Маргарита Игоревна… – жалобно спросил я. – Может, вам водички принести?

– Не заговаривайте мне зубы, – резко сказала она. При этом рука ее потянулась куда-то под одеяло и затем вновь вылезла. В ладони Маргарита Игоревна держала два рубля бумажками и целую горсть мелочи.

– Вот что… – сказала она решительно. – Идите в угловой гастроном, купите мне две бутылки портвейна. Потом мы с вами поговорим.

– Ты куда? – испуганно спросила меня Тараканова, когда я в коридоре начал торопливо надевать ботинки и куртку.

– Да так… – уклончиво ответил я. – Кое-что купить попросила. Хлеб, масло, там кое-что по мелочи.

– А… – недоверчиво протянула Тараканова. – Ну иди…

Выйдя на Ленинградский проспект, я долго стоял, соображая, где же тут угловой гастроном. Он был на другой стороне проспекта, а мы покупали все, что нужно, в магазине «Кулинария», который был прямо в нашем доме, и еще в маленьком магазинчике «Продукты», который был чуть дальше.

До углового «Гастронома» нужно было добираться по длинному и жутко мрачному подземному переходу. Был сырой и морозный московский вечер, противно шумела Ленинградка, огни, окна, фонари, чужие неприятные люди и я, идущий за каким-то портвейном для совершенно чужой, не знакомой мне старухи.

Мысль о смерти вновь догнала меня: а вдруг она умрет от этого? Такая старая, разве ей можно, – но, подумав, я решил, что должен выполнить последнее желание старого большевика (большевички), в конце концов она это заслужила, строя новый мир.