Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

У нее были часики, простые, советские, фирмы «Заря», она посмотрела на них, выйдя с Лубянки, – разговор продолжался ровно семь часов.

Провела она их, собственно, как во сне – Алексей Иванович умудрялся все время кружить вокруг одного и того же места, не переступая указанной черты, не называя имен, но постоянно припугивая и поддавливая на Валерию Дмитриевну со свойственной ему ловкостью.

Это был какой-то гоголевский «Вий». И она боялась, что это жуткое полуслепое существо сейчас откроет веки и она больше не сможет сопротивляться.

Когда они оба уставали, он вновь начинал говорить о Пикассо, о выставках, кинофильмах, цитировать Пастернака, и это было хуже всего. Иногда он предлагал закурить, и это было все-таки по человечески. Когда он в открытую начинал давить, прибегая к каким-то ветхозаветным штампам, это ее даже трогало.

– Валерия Дмитриевна, ну почему, почему вы не хотите нам помочь? Помочь государству, помочь стране?

– Ну я бы, может, и хотела, – отвечала она. – Но как? Я не понимаю, о ком вы говорите.

– Ну как не понимаете! – горестно всплескивал он руками.

– Ну вот так не понимаю.

– Ну Валерия Дмитриевна!

– Ну Алексей Иванович!

– Покурим?

– Давайте…

Однако к концу четвертого часа в голосе Алексея Ивановича появились другие нотки. Он тоже устал.

Во-первых, «припугивание» приобрело несколько иной характер – он вдруг начал, как бы между прочим, вытаскивать какие-то детали ее биографии: где, в каком году она была в отпуске, в каком году мама перевелась с одной работы на другую, на какие курсы по рисунку она ходила, где сейчас учатся ее школьные подруги – получалось, что он знает о ней не просто все, а буквально все, он называл имена ее друзей, одно за другим, и голос его становился все тише и все медленнее.

Потом он сказал ей такую вещь:

– Понимаете, Валерия Дмитриевна, дело-то в том, что если вы окончательно откажетесь от сотрудничества, последствия для вас будут, ну мягко говоря, не очень хорошими. Вы никогда не сможете выехать за границу… Вообще не сможете. Даже в Болгарию. Вы отдаете себе в этом отчет?

– Отдаю, – сказала она.

– Хорошо, что отдаете. Вы не сможете устроиться на желанную работу, ну то есть на ту работу, к которой вы стремитесь.

– Понятно.

– Ну и это еще не все.

Потом он сказал вещь совсем страшную и нехорошую: да, понятно, что, выйдя от меня, вы будете говорить друзьям, что ничего не сказали, никого не выдали, но понимаете, я вам как опытный человек говорю: вам никто не поверит. Это бессмысленно. Вам. Никто. Не поверит.

Он говорил уже почти шепотом, видимо у него было что-то со связками, ей даже опять стало его жалко.

…Когда она вышла с Лубянки, было совсем темно. Как тогда, на Ярославском вокзале, после поездки в Загорск.

Римский должен был ждать ее на Тургеневском бульваре, где-то рядом с памятником Крупской, на своих «жигулях». Она прищурилась и обнаружила его смутную слегка ссутуленную фигуру в салоне машины.

Захлопнула дверь.

Машина резко рванула с места.

– Куда? – спросила она устало, и он неопределенно махнул рукой. Оказалось, что адвокат Римский, многоопытный и поднаторевший в общении с КГБ, был настолько напуган, что отвез ее на МКАД, припарковал машину, заставил выйти практически в лес и стал спрашивать – спрашивал полчаса, потом в ответ на ее встречные вопросы раздраженно пожал плечами и быстро отвез домой.

Первое, что она сделала наутро, – помчалась к знакомым иностранцам. Их, собственно, было всего два.

Сначала она встретилась на улице с Дусей и Пьером.

– Они против тебя роют! – сказала она. – Понял? Я не знаю ничего, но это точно…

Он молча пожал ей руку, и больше она у них никогда не появлялась.

Вторым иностранцем был ее лучший друг на факультете – поляк Гжегож, она ему сказала, что ее вызывали в КГБ, он важно кивнул и просто перестал с ней общаться.

За границу потом она все-таки выехать смогла.

Лет через восемь.

…Сидя на даче в Кратове с маленькой дочкой Таней, Лера Кислова часто вспоминала две вещи, связанные с этим периодом.

Первое – это лицо мамы, когда она сказала, что никогда не подпишет ей никакого согласия на выезд. Она хорошо помнила, что в этом документе должны были быть такие слова: «Материальных и иных претензий не имею».

– Никогда! Ты слышишь… – сказала мама. – Никогда!

Глаза ее были полны слез и отчаяния.

– Ну хорошо, хорошо, – сказала Лера. – Давай позже поговорим.

И второй момент – это «на горке», где она бывала-то, собственно, несколько раз, но запомнила все это как один счастливый, растянутый во времени, волшебный миг – всю эту веселую и свободную, пляшущую и поющую посреди угрюмой Москвы толпу.