Борис Минаев - Ковбой Мальборо, или Девушки 80-х

Ей никогда не хотелось отсюда уходить, даже если звали в гости, гулять, на свидание или еще куда-то, по еще более важным делам. Она бы так тут сидела и сидела. Всегда. Вечно.

Как-то раз они расположились на каком-то заборчике возле улицы Архипова во дворе, с кем-то из ребят (с Володей, кажется), и вдруг, подняв свои мерцающие глаза к небу, она сказала:

– Умереть бы сейчас. Да?

И в этом не было никакой горечи.

В этой комнате Маша Тараканова (1959 г.р.) жила около года, и я вместе с ней.

Это была комната в так называемом доме «Дворянское гнездо», еще такие дома обычно называют в Москве «генеральскими», поскольку тогда, как правило, в них действительно проживало некоторое количество генералов – они подъезжали к подъезду с большой помпой, в черных «Волгах» с водителем-военнослужащим, иногда с адъютантом, и весь дом знал благодаря прислуге, когда генеральша поехала на этой машине на рынок, в какую школу пошла у них любимая внучка и где они отдыхают летом на море.

Это вот тоже был такой дом – прямо возле метро «Сокол», а еще он был знаменит тем, что в его подвале нашел приют авангардистский оперный театр чудака Покровского, никаких билетов в этот маленький подвал никогда не было, зайдя однажды в его скучную пустую кассу и прочтя на дверях: «Театр на гастролях», я махнул рукой на это соседство.

Так вот, в этом доме была комната, которую мы нашли с Таракановой просто по объявлению, в приложении к газете «Вечерняя Москва», оно (приложение) печатало такие объявления: типа продам щенков кавказской овчарки недорого, сниму квартиру или комнату на длительный срок, ну и я дал объявление, съездив на станцию метро «Улица 1905 года», там был пункт приема, заплатил, кажется, три семьдесят, чтобы объявление печатали четыре недели подряд, и все получилось, нам позвонили, и мы приехали по указанному адресу.

Комната была очень приличная, метров двадцать, в огромной двухкомнатной квартире, которая, наверное, была не самой большой в этом сталинском доме, но нам она показалась просто огромной. Там в другой комнате жила старуха Маргарита Игоревна. Старуха уже почти не ходила и вообще была слегка не в себе, нас об этом предупредили заранее – вероятно, родственники просто хотели, чтобы в случае чего было кому вызвать «скорую», или просто не знали, что делать с этой жилплощадью, старуха была сварлива, несносна и ни на какие размены, видимо, не соглашалась, а тут хоть шерсти клок – сорок рублей в месяц, которые мы платили за эту комнату в коммуналке, это все-таки серьезные были деньги.

То была первая наша с Таракановой совместная жилплощадь, мы были крайне молоды, глупы, нам очень нравилось расположение, дом стоял просто рядом с метро, в десяти метрах, полно магазинов, и даже свой придворный театр имелся, хотя и закрытый на вечные гастроли, но это ничего – зачем нам опера, мы и сами умели петь.

Поэтому никакая старуха нас с Таракановой не смущала, вернее смущала, но в меру.

Старуха вставала с постели только в туалет или на кухню. Вот эти минуты, конечно, были самыми тяжелыми – дело для нее было трудное, мы это переживали как будто бы вместе с ней, каждый стук костыля (она передвигалась на костылях), каждый стон, каждый скрип стула, ну и все прочее. Жизнь в нашей квартире в эти моменты замирала, мы, затаив дыхание, ждали, все ли кончится благополучно.

Иногда я даже подходил к дверям уборной и спрашивал:

– Все в порядке, Маргарита Игоревна?

Но ответа, как правило, не было.

Из окна открывался вид во двор. Это был обычный большой московский двор, во дворе сталинского дома, с большими деревьями, асфальтовыми дорожками, детской площадкой, и когда я входил в него после работы, как правило уже в темноте, меня охватывало странное чувство – мне казалось, что я вхожу на кладбище или в какой-то готический заброшенный замок, где из каждого угла могут выйти привидения.

Огромный дом, с десятью подъездами, пожарными лестницами, необъятными подвалами, массой служебных помещений, где помещались жэк, детская поликлиника и какие-то странные конторы, с аббревиатурами на дверях типа РЖМКНС № 10, но я не пытался раскрыть их смысл, я хотел скорей миновать этот чужой мне двор, для которого я тоже был чужим, и скорей войти в нашу с Машей комнату, где располагался наш семейный очаг.

Маше сразу здесь не понравилось, она говорила, что на всем лежит какой-то дикий слой пыли, въевшаяся копоть, ничего невозможно отмыть, ни на кухне, ни в коридоре, все ветхое, все старое, ее от этого просто мутит, – но вскоре мы привезли на кухню нашу посуду, кое-что тайком выбросили, многое пропылесосили, частично отмыли, и стало как-то веселее.