Олег Ермаков - Песнь тунгуса

— Лучше бы щуку на такого червяка ловили! — воскликнул Мишка.

— Оле-доле, — напевала бабушка, — небо-дедушка, выздоравливай, небо-дедушка, не плачь.

Бабушка Катерина рассказывала, конечно, глупости. Но Мишке они нравились, хоть виду он и не подавал.

А наму — это, оказывается, просто маленький коврик из меха, на лысой стороне рисунки оленей, оленят, солнца, звезд, пастуха с посохом или охотника с ружьем, а то и с луком, еще рисунки лебедей и орлов, кукушек, дятлов. Весь мир эвенка, его земля, которую и возил белый олень в особой сумке.

— А где же все это? — спросил Мишка.

Бабушка затягивалась дымом, качала головой.

— Ничего не осталось, нэкукэ…

И уже позже, когда Мишка поехал учиться в зооветтехникум в город, он узнал об этом заболевании оленей — если мозг был поражен воспалением, олень начинал кружиться. И кружился, пока не погибал.

Да, детство прошло как-то быстро — раз!.. — и все, бабушка укладывает в красивый, закругленный, в мелкую клетку чемодан, выигранный в качестве приза на лыжных школьных соревнованиях, трико, две рубашки, трусы, носки, зимнюю куртку, теплые кальсоны, вязаные перчатки, и Мишка идет в сопровождении дяди на берег ждать пароход.

Уголь рисует чемодан этот на берегу.

Когда пароход загудел на подходе, на берег приковыляла и бабка Катэ, хотя Мишка просил ее не приходить. С почты на берег вышла и тетя Зоя, она снова работала почтарем. А одно время жила в Нижнеангарске, бросила все и уехала после того, как на шестом или седьмом месяце у нее случился выкидыш. Тетка обвинила бабушку Катэ, кричала, что это ее злобные происки и наговоры с травами и пауками! И много чего еще кричала. Просто обезумела. Не в себе была. Дядя помалкивал, хлопал рваным веком, вздыхал, дергал за жидкий ус. Уволилась и уехала в Нижнеангарск к подруге, устроилась работать в столовую, кормила рабочих, шоферов с БАМа. Потом дядя собрался и поехал за ней, привез. Вернулась Зоя молчаливая, похудевшая, с потухшими своими раскосыми глазами. Мишка однажды слышал, как она говорила с соседкой секретаршей Любой Петровой через забор, признавалась, что сильно скучала по заповеднику, не нравилась ей жизнь на БАМе, да и подруга как раз себе мужика нашла из приезжих, экскаваторщика с Украины, жить втроем было тесно, невмочь… Тут дядя Иннокентий с рваным веком и приехал, отыскал ее, собирайся, говорит, айда домой. Она заплакала, метнулась было прочь, но вернулась и принялась укладывать вещички. Бабушка Катэ приняла ее молча. Она начала работать на пекарне. А потом место на почте снова освободилось: работавшая там временно Лизка Светайла уехала в город учиться на авиадиспетчера. Светайла-мать мечтала о расширении аэропортовского штата. Чтобы быть ей начальницей, а дочке подчиненной. Муж и так работал там истопником и чистил взлетную полосу на тракторе.

Ну а Мишка Мальчакитов решил стать зверовым специалистом. Это Луча Станислав Ильич ему посоветовал. И дал рекомендацию, у него в техникуме знакомые работали. Вступительные экзамены Мишка, конечно, сдал на тройки, но благодаря стараниям Станислава Ильича его приняли «как сироту», хотя дядя Иннокентий и тетя Зоя его усыновили.

И сам Миша подумал, что, может, так и лучше. И даже встречу с гого белой припомнил. Не утерпел и сказал об этом бабушке. Мол, а вот к чему это было, энэкэ. Бабушка лишь посмотрела ему в глаза и ничего не ответила. А потом все же сказала:

— Не от тебя зависит, нэкукэ.

Как в воду байкальскую прозрачную глядела!

Не суждено было Мише стать зверовым специалистом, то есть ветфельдшером, такую профессию можно было получить в Иркутском сельхозтехникуме, на зоотехническом отделении.

Но пока он в это верит, в то, что сможет жить в большом шумном городе, постигать скучную науку. Ведь учился он до этого и жил себе в интернате с остальными ребятишками.

Стоит на самом берегу рядом с дядей, одет в новенький свитер, связанный тетей Зоей, — она научилась у нижнеангарской подруги вязанию и пристрастилась к этому делу, все выходные и праздники напролет сидела и молча орудовала позвякивающими спицами, похожая на какого-то темного зверька, что сидит и сучит лапками.

Стоит, глядит с нетерпением на пароход, медленно надвигающийся на заповедный берег.

Вот «Комсомолец» с закопченными трубами остановился напротив поселка в заливчике и снова мощно хрипло протрубил, так что Мишку до пяток пробрала дрожь. Матросы начали спускать на лебедках шлюпку. По трапу в нее слезли люди, моторист и какие-то пассажиры, и шлюпка высоко запела, пошла к берегу. Мишка мимоходом подумал, как бы бабка воспроизвела этот звук? У нее для всего был свой напев. Для электростанции: тыр-тыр-так-да-гда. Для керосиновой лампы: шших-ччч-шши-шшии. Для ветра с гор: фау-ккамилууу-виуу! Для пишущей машинки секретарши в конторе: тринк-тринк-тринк! Для бензопил заготовщиков дров: жжи-ррыы-канх-канх! И даже для людей. Например, Могилевцева Тамара звучала так: цанх-цанх-цанх! А замдиректора Дмитриев: бурды-бурды! И сам Мишка: кукерой-кукерой… Бабушка смешила внука этими необъяснимыми напевами. Иногда ничего не поясняла, а такую сказку рассказывала — из одних напевов. И Мишка сам должен был воображать, что там происходит: ворон летит, бежит собака лесничего Андрейченко, заводится трактор пьяницы Андрея, ветер волны гонит, пароход трубит… Он ей потом на обычные слова все и переводил, а бабушка говорила, угадал он или нет. Чудаковатая она, конечно, была, энэкэ Катэ с черными глазами, узловатыми пальцами, бронзовым лицом в морщинах, чем-то напоминающая вот старую керосиновую лампу, с теплой улыбкой и тихими сказками.