Олег Ермаков - Песнь тунгуса

Юрченков еще не сидел, но, кажется, именно поэтому здесь и оказался. То есть ускользнул из лентопротяжного механизма, который и утягивает всяких странных и несогласных в плавильный цех — зону.

Ну а Сережа Прасолов еще толком не обжигался, потомственный лесовод, обеспеченная юность, студенческие годы. В молодости и я был злее. Вот почему в армию берут молодняк. Государству нужен злой солдат.

В ожидании исландских саг можно найти поддержку у Толстого, ведь он был завзятый анархист. Или у Еврипида, этот парень Шустов как-то обмолвился, что Дионис у него — анархист Древнего мира. И как раз в библиотеке есть его трагедии. Надо и вправду почитать.

Дождь обильный, без грома, благодатный.

Заносил продукты на Покосы. Дорога мокрая. На Покосах цветет лютик. Пырей держит свои колоски, еще завернутые в стручки. Шиповник по обочинам цветет роскошно, как брат розы. Весь в колючках. Скоро косьба. Остальные тоже подтягиваются. Не знаю, кого поставить в замену себе, хлеб-то печь надо.

Помидоры в кулак величиной, «белый налив». Люба сорвала шестнадцать штук и положила на подоконник вызревать.

Явился гость с Бедной горы… или как там? За хлебом. Первая партия уже выпечена, но продажа будет только вечером, через магазин. Советую пойти договориться с продавщицей, заплатить ей, и тогда я ему отпущу хлеба.

Возвращается. Все улажено. Говорим. Как там у них? Парень сосредоточенно смотрит, пытливый, хотя этакий характерный безумноватый блеск молодости есть в глазах. Он и пытается это вместить в берега. Много ему еще предстоит потрудиться, пообдирать бока о камни. И освоить другую гору — гору знаний, а пока…

— Как, кстати, ты называешь гору-то?

Он улыбается глуповато-виновато, отвечает:

— Гора Бедного Света.

— Хорошее название. Предполагает рост. Рост света.

Смотрит внимательно исподлобья. Загорелое лицо, но румянец хорошо виден — во все щеки, как заметила Люба. Люба ему явно нравилась… пока не приехала эта ленинградка.

Рассказывает о жизни на горе, о пересохшем ручье, об орлане-белохвосте, что каждое утро встречает на выходе из зимовья. Бурундук там у них прижился, Кристина его подкармливает. Однажды устроили гоньбу за зайчонком, сдуру, говорит, забыл завет Есенина. Азарт проснулся.

— Какой завет? Не гоняться за зайцами? — спрашиваю, хотя уже догадываюсь, о чем речь.

— И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бить по голове.

— У него ведь в прошедшем времени?

Кивает.

— Так что, поймал?

— Поймал, подержал, Кристине показал и отпустил.

— Ну, а я думал, жаркое сделал.

— Кристина меня убила бы. Она ненавидит крольчатину с детства. У нее жил ручной кролик, а на даче его утащил какой-то местный лиходей-алкаш и прямо в камнях на заливе ободрал. Уже готовился жарить, но тут она прибежала, стала голосить… Хорошо, что следом бежали еще подружки и один подросток. Иначе, я думаю, ей пришлось бы худо.

— А действительно, — говорю, берясь за бороду, — у Есенина готовый завет.

Глаза его сверкают. Пожалуй, это вызывает у него почему-то избыточное вдохновение. Или он в самом деле, что называется, лесник до мозга костей? Такие-то парни и нужны в наш новый заповедник.

— Да, а мне ведь когда-то довелось встретить родственника Есенина, — говорю. — Не спешишь? Кристина-то одна там, на горе?

— Я взвел курки, в случае чего бабахнет, — отвечает он и усаживается напротив окна в хлебопекарне.

За окном пасмурно.

Рассказываю, как вернулся после геологической партии в Воронеж, где доучивалась Люба. Злой, голодный. Угла нет. Подружка Любы пустила к себе на кухню, там мы и спали, на раскладушке. Утром Люба в институт, я — в город, на поиски жилья. Кружил по городу, все больше по окраинам. Где же еще отыщется местечко для такого, как я? Но все почему-то возвращался к центру. Там доживало свой век деревянное ядро города: Гусиновка и Чижовка. Каковы названия?

И вот брожу я, выспрашиваю флигелек у встречных. Однажды захожу в переулок Алтайский, а навстречу мне старик на скрипучей ноге. «Ай, мил-человече! Ты обратился как раз по адресу, сердешный друг, — заговорил он так-то странно, складно, плавно, по-старинному. — Есть, есть светелка для тебя и для твоей зазнобы-душеньки». И повел меня к себе. Там в старом саду стоял дом в облупившейся краске, с хорошей пристройкой в два кона и с печкой. В ней мы и поселились с Любой. Освободили кухню бедной подруге. Зажилось нам у Бориса Сергеевича Кондратьева — а так звали старика — хорошо. Был он фронтовик, любил всякие присказки, поговорки. Заслушаешься. Люба, как он придет, задымит самосадом да поведет речь о чем-либо, все дела оставляла, забывала, и, что называется, развешивала уши. Да и я. Хорошо говорил старик, добротно. Мне его речь и напоминала такой добротный домотканый зипун. Ну, конечно, с современными вкраплениями, куда без этого. И вот осенью у жаркой печки слушаешь его и забываешь, в каком вообще времени пребываешь. Сад облетел, мокрые стекла, ворона на заборе, запах дымка березового, антоновских яблок, шерсти, чуть-чуть — керосина. Борис Сергеевич говорит, поводя большими ладонями перед лицом, — а нос крупный, породистый, глаза синие, взгляд умный и прямой.