Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Жибентяй огладил длинные желтоватые толстые усы и кивнул.

— Ну где там Савелий и наша медовуха?! — крикнул Александр.

Он встал и открыл оконце, гаркнул: «Савелий! Сонное брюхо!» Вскоре на лестнице послышались шаги. Скрип, кряхтение продолжались некоторое время… Савелий долго поднимался. Александр не вытерпел и, вскочив, распахнул дверь…

— Да где же эта черепаха?..

И тут вместо брадатого лица Савелия показалось одутловатое бледное лицо старухи, его мамки.

— Ерофеиха?! Да где же Савелий?

— Ён кудысьці пайшоў, мілы чалавек, па якім-то важнай справе [92] Он куда-то пошел, мил человек, по какому-то важному делу ( бел .). .

— Кудысьці пайшоў… — передразнил Александр. — Кудысьці это же ён пайшоў?

— Пра тое ён мне не казаў, пан добры [93] Про то он мне не сказывал, пан добрый ( бел .). . Не казаў, — отвечала старуха, отдуваясь.

— Адкуль жа табе вядома, што па справе? Ды яшчэ і важнаму? [94] Откуда же тебе известно, что по делу? Да еще и важному? ( бел .)

Старуха ставила горлач на стол, утирала лицо концом платка. Была она маленькой, с толстыми грудями под платьем и безрукавкой.

— А хто ж ведае, пан ласкавы, такі выгляд быў у яго, сардэчнага [95] А кто ж знает, пан ласковый, такой вид был у него, сердечного ( бел .). .

— Выгляд… Будет у него еще выгляд и не такой, когда взгреть велю на конюшне, — говорил Александр по-польски.

— Што пан добры кажа? [96] Что пан добрый говорит? ( бел .)

— Ерофеиха! Да все ты понимаешь, не притворяйся.

— Ась, мой саколік? — Старуха смотрела сине, искательно.

— Да хватит уже старухе допрос чинить, — буркнул Войтех. — Иди, Ерофеиха.

И старуха, сразу все уразумев, ушла с поклоном.

— Он не захотел тебя уважить, — сказал Александр, сорвавшись на дискант, закашлялся, добавил басовито: — Еще попомнит. Ладно! Охлади глотку, Жибентяй!

И они приникли к глиняным кружкам, жадно пили.

— Гляди, опять от ледяного перехватит глотку, — проворчал Войтех, — потечет из носа, кашлем донимать нас станешь.

— Ха!.. Тебя доймешь сквозь храп мужицкий! — крикнул Александр, сине сверкая глазами. — Трубишь, ровно Михаил Архангел. — Он обернулся к Жибентяю. — Тут у них целое музыкальное заведение, оркестр магнатский.

Жибентяй скупо улыбался, проводя рукой по желтоватым усам, вытирая медовую пену. О пораненной руке и разговору не было, обычное дело мелкие порезы и уколы, синяки в фехтовании. Хотя по правилам дрались тупым оружием, с заглушками на острие. Но Александр, по жаркой младости, любил фехтование почти взаправдашнее. Упражнялся с Жибентяем и Николаус. А лейтенант Войтех постоянно устраивал упражнения в стрельбе и фехтовании среди своих жолнеров.

Утром, после трапезы, и Александр, и Николаус выходили из дому к оседланным лошадям в полном боевом вооружении и облачении, Александр — в гусарском, тяжелом, то есть в железных наплечниках, нагрудной кирасе, шлеме с назальником — пластиной, что защищает нос, двумя пистолями в седельных кобурах, с зарядами в лядунке, кожаной сумке, с чеканом, боевым топориком, саблей в деревянных ножнах, обтянутых кожей, с венгерским эфесом. Довершала его вооружение длинная пика с бело-красными флажками. Николаус — в облачении товарища панцирной хоругви: легкой кольчуге, плоском шлеме с мисюркой — кольчужным напуском для защиты шеи, к которой прикреплен был волчий хвост, в железных наручниках, с саблей на поясе, сумкой с пулями и порохом, пистолем, луком с колчаном и турецким щитом из лозы.

Александр со своими гусарскими крыльями, прикрепленными к седлу сзади, посматривал на Николауса свысока, глаза его блестели, на скулах появлялся румянец. Он обещал Николаусу подарить хвост самого большого волка, вожака стаи, что рыщет по пустошам над Борисфеном в Долгомостском стане, — вот только дождаться зимы. Николаус не уступал молодому и ловкому синеглазому Плескачевскому, суля и ему свой трофей в подарок: перья беркута.

Так, зубоскаля, они разъезжались. Александр держал путь с Георгиевской горы вниз, к Королевским вратам в башне, а Николаус — вдоль оврага, мимо монастыря доминиканцев к противоположным вратам в башне Molohovskaya. Один разъезд уходил на запад, другой — на восток. На следующий день все менялось, гусары ехали аллюром на запад в сторону Короны, а товарищи панцирной хоругви отправлялись патрулировать дороги на восток — к шапке Мономаха, как называлась корона великих князей в Москве, и тогда Николаус подъезжал к Королевским вратам, ловя на себе непримиримый взгляд Божией Матери с Младенцем и все-таки бормоча молитву и осеняя себя быстрым знамением, и дальше отряд проезжал по мосту, дробно стуча копытами. Внизу неслышно струились зеленовато-бурые воды Борисфена. Каждый раз Николауса охватывал дух неизвестности, он ждал случая, чтобы снискать славу роду Вржосеков, все-таки пошатнувшуюся из-за отступничества отца. Вржосеки никогда не были торгашами. Девиз рода был прост: IN RE, что означало: НА ДЕЛЕ. И дело это было одно — война.