Олег Ермаков - Радуга и Вереск

— Нерадивцы заплатят положенные злотые в замковую казну. А изменников никакая милость не коснется. Да будут они казнены в назидание. И это все!

Но в этот день ничего и не переменилось, видно не хотели омрачать торжество расправами. И до вечера слышна была пальба и уже хмельные радостные крики.

А на следующий день появился замковый писарь, он уже был с бумагой и по ней выкликал узников на расправу и свободу, если кто выдержит батоги — битье палками. Этот правеж паны переняли у московитов, решив, что в сих окраинных местах мира такая мера только и способна вразумлять преступников. Увели обоих крестьян, они были воры, литвин напал на своего господина и покалечил его, и он был сочтен изменником. Передаться на сторону московитян хотел смольнянин с одутловатым лицом, и это расценили как предательство. Выпустили литовских татар и пахолика, что проявили нерадивость в службе. И в избе остались трое обреченных на смерть. Николаус как-то и не сразу сообразил, что он — в их числе.

А поняв, почувствовал внезапную болезненную радость. Этого он и хотел. Литвин был мрачен, смольнянин и так уже на ладан дышал, но, узнав свою участь, пришел в уныние, он все-таки надеялся выздороветь, уехать в имение, где у него, по его словам, есть запасы меда, бортники летом много пудов набрали, а в замок привезти не успели.

— Что же худого, если православный влечется к своим собратьям, — бормотал он, кашляя. — В граде не осталось ни единого храма нашей старожитной греческой веры… Успенский храм обратили в костел, да и все остальные… Мощи преподобного Авраамия пограбили в монастыре, а сам монастырь отдали доминиканцам этим вашим… Вознесенский монастырь — иезуитам… Кх-рра-ха-ах…тьфу… В церкви Петра и Павла — костел за Днепром. Троицкий монастырь на Кловке… так там эти… базилиане, прости господи… Где же православному в сем граде помолиться? Негде… Вот я и побежал было… И должен за то приять смерть. Да есть ли у вашего короля сердце?..

Никто ему не отвечал.

…Поздно вечером к избе снова кто-то подъехал. Послышались голоса. И дверь, кашляя не хуже больного обреченного смольнянина, отворилась. В дверном проеме маячил в свете убывающей луны силуэт в меховой высокой шапке.

— Здесь жив еще пан Вржосек? — послышался вопрос.

Николаус смотрел и медлил с ответом.

— Эй! — снова окликнул этот человек.

— Да, — ответил наконец Николаус.

Человек в меховом плаще и меховой шапке всматривался.

— Гадостью здесь пахнет!.. Давай, выходи, на воздухе говорить будем.

И Николаус поднялся и вышел. Мороз прошибал его грязную худую одежду, снег под ногами скрежетал. Пан в меховом плаще с вислыми пегими усами осматривал узника.

— Хм, ты, гляжу, пан, совсем чахлый.

Николаус молчал. Стражник переминался с ноги на ногу.

— Верно ли про тебя сказывают, — продолжал пан, постукивая плеткой по сапогу из толстой рыжей кожи, — что, де, способен к игре?

Николаус исподлобья смотрел на него.

— Способен, — сказал он, сглатывая, — только не ведаю, где мои фигурки, доска.

Пан толстощекий вскинул брови.

— Какие фигурки?

— Деревянные.

— Ты, пан, не заговаривайся мне тут! — ответил толстощекий, смахивая рукой в меховой перчатке иней с усов. — Речь я веду к тебе о музыкальной игре.

— О лютне? — спросил Николаус.

— Во-о-о-т, — довольно откликнулся пан толстощекий, кивая. — Искусен?

Николаус ответил:

— Играть я научен.

— И хорошо. Твой час, пан, знать, пробил. Его величество жалует игрецов музыки, да и иных умельцев — стихи ли слагать либо красками малевать. Сейчас поедешь на пир к его величеству, разумеешь, пан?

Вислоусый приблизил лицо к узнику, и тот учуял винный дух.

— Только враг ныне не славит польское оружие!.. Хотя ты его и осквернил, как я слышал.

Он обернулся к другому пану, это был вахмистр Суздальский.

Николаус хотел сказать, что убил Александра в честной схватке, но промолчал.

— Но от него и несет псиной, — сказал вислоусый пан.

— Велим нагреть воды, пахолики его умоют, — откликнулся Суздальский.

— Добро, — сказал тот и велел Николаусу идти в возок.

И дверь темницы закрылась, Вржосек не успел ни слова сказать своим сокамерникам. Он забрался в возок с сеном и овчинной шкурой, накрылся ею. Возница повернул лошадь, гикнул, стегнул вожжами, и мимо поплыли призрачные дома зимнего замка под звездами и половинчатой луной. И это уже, конечно, был сон. Или очередной рассказ Иоахима Айзиксона про библейские края Тартарии. Возок скрипел и визжал полозьями, подпрыгивая на колдобинах, пахло лошадью, овчиной. А от изб наносило дымом, они вставали в лунное небо, как некие призраки. Видно, лес на дрова уже хорошо подвозили в замок, и это было главным признаком победы: дымы…