Олег Ермаков - Радуга и Вереск

Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь.

О, так, так, шум и блюз, и ты слеп, автомобили разбрызгивают февральскую грязь, воздух влажен, пахнет гарью… гарью сожженных писем… Каких еще писем? Писем, которые мы отправляем ежесекундно чужому сердцу. Каждый удар твоего сердца — такое письмо.

Любовь — это шум, любовь — это боль.

Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь,

Вновь и вновь.

…Хотя у Эшкрофта совсем не блюз. Но уж таков этот парень. А по сути — блюз. Но блюз быстрой крови, горячо мчащейся по веткам. И ты идешь, как странное дерево с кровавыми ветками, уклоняясь от прохожих, чтобы не задели и не причинили еще сильнейшую боль. И наверняка навстречу идут такие же огненно-кровавые деревья. Много ли влюбленных в этом городе?

Я был слеп и не мог узреть,

Что творилось со мной.

Я был слеп и не уверен,

Предчувствовал, что путь мой будет долог.

Потому что любовь — это шум, любовь — это боль.

Любовь — это блюз, который пою я вновь.

И Косточкин сворачивал среди огней и, в общем, ничего толком и не видел. Реальность искажалась. И он был горько трезв. Полчаса назад — в эйфории. А теперь — в омуте похмелья. Но действительно — в омуте, ибо все виделось как бы из-под воды, сквозь линзу. Вряд ли в этом городе был человек несчастнее свадебного фотографа Павла Косточкина.

Да, несчастнее…

Да, мама…

Ты права насчет чудес.

Панам Александру Гонсевскому и Христофору Радзивилу, командующим большим шеститысячным отрядом под Красным, удалось перебросить в замок еще около шестисот солдат с боеприпасами. Это воодушевило защитников чужой крепости. Провианта хватало. Плохо было с водой и дровами. От пушечной стрельбы вода уходила из колодцев, да к тому же вкус ее почему-то изменился и был прескверным. Жолнерам приходилось делать вылазки с бадьями и бочками к Борисфену. Московиты тут же поднимали пальбу, и вода в бочках зачастую была с кровью. Жолнеры падали на льду, у стены, у ворот. Со стен и башен вели ответный огонь. Но шанцы и остроги у московитов были крепко устроены. Обыватели и жолнеры мучились от плохой воды, и у лекаря Протвицкого работы было невпроворот. Многие обращались за помощью к Петру-травнику. Но каждый день в замке во рвах появлялись свежевырытые ямы, которые тут же забрасывались комьями смерзшейся глины со снегом. Ксёндзы с братией творили похоронный обряд на скорую руку.

Нехватку дров уже заменяло весеннее солнце. Последние плешины зимы таяли по склонам, всюду бежали мутные ручьи. Улицы тонули в грязи.

Московиты последнее время тревожили замок лишь одиночными пушечными гостинцами, что-то явно задумывая. Ветераны войн за Smolenscium утверждали, что дело плохо, московитские кроты наверняка роют свои ходы под стены, и замковые копатели тоже рыли галереи и день и ночь сидели в них и слушали, прикрывшись дерюгой от падающих сверху ошметков грязи да согреваясь водкой.

Среди шляхты раздавались голоса недовольных. Один из таких, Викторин Владислав Глинка, родовитый шляхтич, приходил к пану Григорию Плескачевскому побеседовать да послушать лютню. Впрочем, Николаус упорно отказывался играть, а Войтех часто торчал на стене. Пан Глинка с пышными бакенбардами и большим носом ворчал, что замок оставлен Короной. В начале февраля уже была коронация, но Его Величество что-то не торопится на помощь к осажденным, хотя авторитет нового короля велик. К слову, и не только среди рыцарей, еще и среди живописцев и музыкантов.

Сам пан Викторин Владислав Глинка рисовал углем портреты, впрочем, полагая это баловством. Он нарисовал пани Елену, бывая у них, и пана Григория. Когда ему показали трофей Николауса, он долго лишь изумленно таращился и не мог произнести ни слова. А потом вдруг начал читать: «Повесть… временных годов… черноризца Феодосьева… монастыря Печерского… как и что есть Русская земля…»

— Да это летопись Руси! — воскликнул пан Викторин Владислав Глинка.

— Пан Викторин Владислав, и ты разумеешь сию грамоту Тартарии? — с благоговением спросил пан Григорий.

Пан Викторин Владислав обводил всех большими светло-карими глазами.

— Но, паны любезные… что это и откуда?

Он с жадностью принялся листать книжищу. Пан Николаус рассказывал ему о нападении в заснеженном лесу, о саврасом Алексея Бунакова, залитом кровью…

— Как жаль, что сию грамоту я все же не разумею толком, — говорил пан Викторин Владислав, качая крупной головой. — Сподобился немного поучиться у одного схизматика монаха, что скитался по дорогам и жил какое-то время у нас в имении под Свислочами… А вот — и сей Борисфен, — сказал он, ткнув пальцем. — … Дорога… из Варяг в… Греки… по Днепру . Погодите, панове… Сейчас отыскать надо и сей замок… Вот! — торжествующе воскликнул пан Глинка. — … их же град… Смоленск . Вот здесь мы с вами и сидим… То есть не мы тогда, а смольняне. Ну а ныне — мы здесь. Но какие великолепные миниатюры, скажу я вам! Кто же сие навел столь яркими красками? Откуда у Бунакова сия библия? Вот — Ираклий в короне… Вот кто-то платит дань. Хазары… Корабли у Царьграда. Писцы. Се — Киев. Новгород… Сражение… где-то… А се книгописчая мастерская… Не там ли и книгу писали и наводили красками? Какая, паны мои, загадка… загадка. Отдайте мне книгу за хорошую сумму!