Макар Троичанин - Романтические порассказушки

Рыбаки разгружали баркасы, снимали снасти, отогревались душой, а значит и телом, постепенно отдаляясь от моря и возвращаясь на берег. Заскорузлые, узловатые, грубые пальцы, с трудом распрямляясь, выбирали из наполненных водой баркасов нежную, остро пахнущую рыбу и бросали её в корзины, принесённые женщинами. Улов был плохой, очень плохой, рыбы было мало. Вокруг стояли пустые, отброшенные, отчуждённые корзины. И их было много.

Двое пожилых рыбаков с короткими мокрыми бородами подошли к всё ещё ожидавшим и поставили за их спинами одну из корзин с рыбой. Молча постояли и ушли. Кто знает, что нужно и можно сказать людям в горе? И зачем словами рвать тонкую нить, что ещё связывает с не вернувшимся мужем и отцом, сыновьями и братьями, хозяином?

Вскоре берег опустел. Рыбаки ушли, унесли снасти и рыбу, оставив мокрые, избитые баркасы с грудами замусоренных водорослями сетей. И бушующее в тумане море. Остались и женщина с детьми и верным псом да музыкант. Он давно уже не играл, глядя со стороны со смущённо-виноватой улыбкой на рыбаков. Она и теперь ещё не сошла с его лица. Но рыбы ему не дали. Её было мало, а он со своей музыкой давно уже стал привычным, как море и лагуна, небо и скалы, воздух и земля, таким же бесплотным, и никто не подумал, что и ему нужна рыба, нужна пища. Тем более что её было мало, а сердца сжаты неудачей, озлоблены судьбой, виной перед женщиной с детьми, нечеловеческой усталостью, плохой погодой и неуверенностью в завтрашнем дне. О нём просто позабыли.

Стремительно наступали сумерки, гася немногочисленные краски. Свинцово-зелёные волны стали тёмно-серыми и серебристыми. Воздух был таким сырым, что, сколько ни дыши, не надышишься. Тёмные фигуры уходящих женщин и детей постепенно растворялись в наступающей темноте. Музыкант с трудом подавил непрошенную улыбку и, тяжело передвигая ноги, сгорбившись и неловко зажав скрипку под мышкой, пошёл к сараю, что возвышался за пляжем в кустах и где хранились рыбацкие снасти. Там он ночевал, не найдя пристанища в посёлке. Собственно, он его и не искал, всё более равнодушный к удобствам, живя тем, что получал от сердобольных женщин и, изредка, от суровых моряков.

Чёрная ночь поглотила всё. Тягучая тишина, пропитанная сыростью, мерно нарушалась прибоем. Шторм, очевидно, утихал. В сарае он ночевал на широкой полке, заваленной старыми сетями и покрытой не менее старыми одеялами, что ему дали в посёлке. Он привык и к темноте, и к неустроенности своего жилища, и к замкнутости рыбацких семей, и к одиночеству ночей, когда хорошо мечталось, даже если день был плохой, как сегодняшний. К голоду он тоже привык.

Раньше он жил в большом городе и играл в больших залах, собирая аплодисменты и греясь в лучах признания и преклонения. И тогда-то он возомнил о себе и решил, что способен своей музыкой изменить мир. Он бросил всё и пришёл к простым людям, жившим далеко от города внизу у моря, решив силой своего искусства вырвать их из животного существования ради воспроизводства и увлечь к духовному совершенствованию, победить власть плоти и куска хлеба над потребностью прекрасного. Он зря старался. В какой уже раз он остался голодным, и в какой уже раз обида на этих людей переполняла его сердце.

Мимо сарая прошли в посёлок, очевидно, женщина с детьми и собакой, и снова всё стихло.

Почему они все так равнодушны к его музыке? Ведь она тоже живёт и, как человек, любит, страдает, смеётся и плачет, ненавидит и возвышает. Это душа наша и наших предков. Почему же они глухи к ней? Почему? Почему?.. Постепенно мысли уходили, гасли, растворяясь в темноте и тишине. Во всей затемнённой вселенной он остался один. Только прибой медленно отсчитывал уходящее время. Незаметно пришёл спасительный сон.

Музыкант проснулся от резких криков чаек. Их было много, криков и чаек, и значит, шторм кончился.

- Эй, музыкант! Пойдёшь со мной в море! Я принесла тебе еду и одежду. Собирайся, я жду.

Это был голос вчерашней женщины. Он вышел из сарая. Торопливо съел жареную рыбу с лепёшкой из поставленной у входа миски, переоделся в рыбацкую робу, которая повисла на нём негнущимся брезентовым балахоном, а ноги утонули в резиновых сапогах почти до паха.

Утро было туманное. Редкий у берега, туман клубился над морем, цепляясь за холодную влажную поверхность его, сопротивляясь испаряющим лучам поднимающегося солнца. На помощь, торопливо выбираясь из распадков и выстраиваясь в сплошную колонну, спешили береговые туманы, туманчики и туманята. И там, где они соединялись с морским туманом, было мутно и темно. Приливная волна широко набегала на берег, добираясь до выброшенных штормом водорослей, пахнущих йодом, из которых тщетно пытались выкарабкаться ещё живые запутавшиеся крабы. И уходила, шипя и приглаживая песок, шелестя галькой и оставляя узкую полосу мёртвой рыбёшки, убитой штормом. Серебристая полоса её виднелась далеко в обе стороны, теряясь в тумане, и вдоль неё вместе с птицами ходили женщины и дети, собирая рыбёшку, чтобы потом завялить.