Бруно Шульц - Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Как согласить одно с другим? Сидит ли отец в ресторации, обуянный пагубными амбициями чревоугодия, или, тяжелобольной, лежит в своей комнате? Может быть, есть два отца? Ничего подобного. Всему виной быстрый распад времени, оставленного без постоянного бдительного присмотра.

Все мы знаем, что неупорядоченная эта стихия упасается с грехом пополам в определенных границах единственно благодаря тщательному уходу, бережной заботливости, старательной регуляции и корректировке ее выходок. Лишенная таковой опеки, она немедленно склоняется к нарушениям, к дикой аберрации, к подстраиванию непредсказуемых штучек и беспорядочному шутовству. Все четче вырисовывается несоответствие наших собственных времен. Время моего отца и мое уже не совпадали.

Кстати говоря, обвинение в беспутстве, брошенное мне отцом, было необоснованной инсинуацией. Я тут не подступился еще ни к одной девушке. Шатаясь спросонья как пьяный, в минуты бодрствованья я не очень-то обращаю внимание на здешний прекрасный пол.

К тому же хронические сумерки на улицах не дают даже толком разглядеть лиц. Единственное, что я как молодой человек, имеющий к данной материи, что ни говорите, определенный интерес, успел подметить — это особенная походка здешних барышень.

Это походка в неукоснительно прямой линии, игнорирующая любые препятствия, подвластная разве что некоему внутреннему ритму, некоему закону, который отматывают они, как с клубка, ниткой прямолинейных шажочков, каковые — сама аккуратность и безупречно рассчитанная грация.

Каждая, точно заведенную пружинку, несет в себе какой-то свой, индивидуальный закон.

Когда они сосредоточенно и серьезно шествуют, поглощенные этим своим законом, кажется, что их заботит только одно — ни в чем от него не отступить, не нарушить строгого правила, не уклониться ни на йоту. И тут становится ясно — то, что с такой сосредоточенностью и увлеченностью витает над каждой, есть не что иное, как idée fixe собственного совершенства, становящейся в силу их убежденности почти реальностью. Это некое предвосхищение, принятое безо всякого поручительства на собственный риск, догмат непререкаемый, вынесенный за скобки любого сомнения.

Какие изъяны и погрешности, какие курносые или приплюснутые носики, какие только веснушки и прыщи доблестно не протаскиваются под флагом сей фикции! Нет такой безобразности и пошлости, которых бы огонь этой веры не увлек за собой в фиктивные небеса совершенства.

Санкционированное сказанной верой, заметно красивеет тело, а ноги, и в самом деле стройные пружинистые ноги в безупречной обуви, изъясняются поступью, прилежно излагают плавным поблескивающим монологом походки богатство самоё идеи, которую замкнутое лицо гордо замалчивает. Руки они держат в карманах своих коротких, обтягивающих жакетиков. В кофейне и театре закладывают открытые до самого колена ноги одну на другую и красноречиво молчат ими. Это мимоходом лишь об одной из своеобразных черточек города. Уже шла речь о черной здешней растительности. Особо заслуживает внимания некий вид черного папоротника, огромные пуки которого украшают вазы в каждом здешнем жилье и в каждом присутственном месте. Это чуть ли не траурный символ, не фюнебрический городской герб.

Обстановка в Санатории с каждым днем все невыносимей. Нетрудно понять, что мы попали в ловушку. С момента моего приезда, когда гостю оказали как бы видимость радушного обхождения, администрация Санатории ничего почти не предприняла, чтобы создать ощущение хоть какой-то заботы. Мы попросту предоставлены сами себе. Никому нет дела до наших обстоятельств. Я давно обнаружил, что провода электрического звонка оборваны над дверью и никуда не ведут. Прислуги не видно. Коридоры днем и ночью погружены в темноту и тишину. Я сильно подозреваю, что мы в Санатории единственные постояльцы, что таинственные и тактичные гримаски, с какими горничная, входя или выходя, притворяет двери комнат, всего-навсего — мистификация.

Временами я готов поочередно распахнуть настежь двери всех комнат, лишь бы разоблачить бесчестную игру, в какую мы впутались.

И все же я не совсем уверен в своих подозрениях. Поздней ночью мне случалось видеть в коридоре доктора Готара в белом операционном халате, предваряемого горничной и спешащего куда-то с клизмой в руке. Однако остановить его и припереть к стенке прямым вопросом не очень-то получается.

Если бы не городская ресторация и кондитерская, недолго было бы и умереть с голоду. До сих пор не могу допроситься второй кровати. О свежей постели нет и речи. Надо признать, что общий упадок бытовых навыков затронул и нас самих.