Бахыт Кенжеев - Младший брат

— Да, Марк, неофициально.—Струйский покачал головой.—Только по большой к тебе симпатии. И не спеши, не спеши так уж наотрез. Есть время подумать. Пока. Свете привет.

— Кланяйся и ты Ларисе,—сказал Марк. Тошнота, мучившая его после угощения рязанского коллеги, стала совершенно нестерпимой.

Есть что-то утешительное в ритмическом чередовании времен года, месяцев, дней и ночей. Каждая новая весна—будто рифма к прошедшим; новые ночи и новые сновидения—тоже отчасти повторение пройденного, сам их приход приносит грустную и легкую надежду. Только бессонница—не из этого ряда. Не до лирики у пустого предутреннего окна, особенно в оттепельную пору поздней зимы, под ровным серым сиянием городского небосвода. Пустынны продутые резким ветром улицы, темны жилые коробки, бледнеют фонари, только за углом по кровавому отблеску угадывается неоновая вывеска «Мясо» да иной раз прошумит такси по заледенелому асфальту, невесть куда увозя подгулявшего косноязычного седока. Может быть, в Шереметьево. Там и в шестом часу утра — жизнь, снуют хитрые носильщики, заспанная буфетчица варит кофе случайным клиентам. Люди, свет. Марка в последние недели чуть не каждую ночь будили кошмары. И на этот раз, вскидываясь и пристанывая сквозь сон, он опять куда-то летел, проваливался, бежал. Пыльная полдневная дорога, руки связаны, босые ноги разбиты—Господи, откуда такой бред! давно пора к врачу. И молоденький Витя Ветловский повадился сниться, не в третий ли раз за эту зиму молчаливо усмехается, машет рукой? А за ситцевой в горошек занавеской кухни — та же ночь. Боже правый, мокрый снег покрывает оконное стекло хилыми косыми росчерками. И самолеты, верно, никуда сегодня не улетят из Шереметьева...

Он осторожно зажег газ под чайником, потом открыл-таки холодильник и отхлебнул из бутылки дрянного кагора, принесенного братом Андрем. Ах Ветловский, Ветловский, лежал бы себе под дешевеньким цементным надгробием в Вострякове, не тревожил бы живых — у них и своих забот довольно... Или не Марку жаловаться? Так тяжело бывало с Натальей, еще хуже—одному во всех этих случайных комнатушках,—и так ? общем-то хорошо на этой чистой кухоньке, под своим японским календарем, на котором уже другая картинка — акварельный поток бежит, шумя, по горному склону.

— Говорила я тебе вчера, негодник, чтобы пил меньше. Марк обернулся. За урчанием чайника, за своими расхристанными мыслями он не заметил, как вошла на кухню заспанная и насмешливая Света.

— Ты своими бессонницами уже и меня совсем извел. Снотворное бы пил, что ли. Хочешь, достану?

— Это душевное,—привычно оборонялся Марк.

— Неисправим. От кого ты набрался таких идей? От американцев? У них, говорят, эти штучки в моде.

— Отправляйся спать,—сказал Марк мрачно.—И чаю у меня не проси.

— Какой уж теперь сон! Покрепче, пожалуйста. И вина немножко, прямо в чашку. Ну что нос повесил? Бродяга несчастный. Квартиру тебе Иван подыскал? Марк удрученно покачал головой.

— Нахлебник. И зачем я с тобой связалась?

— Гонишь?

— Будешь и дальше засовывать грязные носки под ванну—выставлю точно.

— А серьезно?

— Трудно сказать.—Света, помедлив, положила себе в чашку еще сахару. Чашка была тонкая, ложечка—серебряная не серебряная, но издававшая приятный уху легкий звон. — Отец возвращается через две недели. Он, сам знаешь, либерал порядочный, но все-таки старое поколение. Придется как-то объясняться.

Марк, рассеянный и растерянный, искоса следил за движениями ее рук.

— Знаю, знаю, милая,—сказал он, наконец.—Я позавчера снова ездил смотреть какой-то хлев. Полсотни в месяц, а коммуналка гнуснейшая, чуть не с мышами. Вдобавок—на улице Двадцати восьми героев-панфиловцев. Убей меня, не могу я жить на такой улице, там вечером зарезать могут.

— Да нет такой в Москве,—смеялась Света.

— Есть. В крайнем случае перееду в дворницкую к брату.

— Спать на этом вонючем матрасе в углу?

— А куда деваться?—резонно возразил Марк.—Думаешь, мне сладко висеть у тебя на шее? Лариса эта жуткая так и стреляла глазами по квартире—хорошо, я догадался свою зубную щетку припрятать. Чернухин тоже...—Небо за окном начинало светлеть, и, если б не мокрый снег, запели бы уже в черных ветвях первые птицы.—Съеду, скоро съеду,— пробормотал он, отвернувшись.

— Заладил, как сломанный патефон.—Она погладила его по волосам.—Лучше скажи: отчего ты на мне жениться не хочешь?

Марк так и поперхнулся чаем. То есть спору нет, вопрос этот витал в воздухе давно, и более того, по всем приметам настало самое подходящее время для женитьбы, той самой, которой он всю жизнь боялся почти так же, как брат Андрей. За минувший месяц он основательно позабыл и комнату с высокими лепными потолками, и утреннюю яичницу, и вечерние свары со злодейкой Марьей Федотовной — в тетрадке у которой, кстати, оказались вместо ожидавшихся доносов и кляуз только фиолетовые шизофренические каракули. Иными словами—размяк, избаловался, отъелся. Подходила ему пора остепениться и по обстоятельствам, можно сказать, служебным. Бурлили в последнее время в его Конторе какие-то подводные течения, слышались намеки. Дураку понятно, что в любой характеристике слова «товарищ Н. женат» почти так же важны, как «морально устойчив и политически грамотен».