Бахыт Кенжеев - Портрет художника в юности

- Выходит, что так, - кажется, я покраснел от смущения. - Вероника Евгеньевна, а почему он бросил экзотерику?

- Ребенком он видел одну картину - кого-то из испанских, кажется, мастеров, он показывал мне репродукцию, - отвечала она. - Огромная, наверное, четыре на шесть метров. Полуобнаженный Орфей играет на лире - старомодной, тяжелой, с массивным основанием. А вокруг него собрались всевозможные звери. Львы, тигры, павлины. Даже слон поодаль машет хоботом. Все они забыли и свою вражду, и свой удел в земной юдоли - все слушают Орфея. Вот так, признался мне однажды твой Михаил Юрьевич, хотелось бы ему играть, а на меньшее он согласен не был.

- Михаил Юрьевич замечательный исполнитель, - перебил я.

- Однако играть чужое для слушателей он не хотел, а своего не мог. Вернее, мог, и очень даже мог, ведь он начал писать, примерно в твоем нынешнем возрасте, и - без преувеличений! - замечательно. Ты еще помнишь, какие у меня строгие вкусы? А потом он не прошел творческого конкурса в Экзотерический институт, надулся, и - ушел, совсем как ты много лет спустя, приговаривая, что взял от экзотерики все возможное, и теперь хочет заниматься серьезным делом. И теперь вот вдруг... Что ж - - много званых, мало избранных. Знаешь, мне иногда кажется, что испытание на гордыню - едва ли самое трудное в жизни. Иными словами, сложнее всего научиться смирению.

Недоброжелатель, вероятно, мог бы усмотреть в словах Вероники Евгеньевны фанатизм столь же старомодный, сколь романтический. Но я не мог заставить себя рассердиться на нее, как сердился на отца, не мог вскипеть, не мог даже хладнокровно спорить с нею, как с Зеленовым или с Жуковкиным. Вскинув глаза к стене (я избегал встречаться взглядом с моей наставницей) и снова наткнувшись на сосредоточенный и страдальческий взор старика Розенблюма, я попытался защититься.

- Ему было легче, - сказал я, - он прославился еще до революции. Конечно, его травили, не давали исполнять, не публиковали, но по крайней мере у него было чувство собственной правоты, утвердившееся еще в юности. А у нас его нет и не может быть.

- У кого у нас?

- У тех, кому не по дороге ни с Ястребом Нагорным, ни с Коммунистом Всеобщим, - сказал я.

- Мальчик мой, мальчик, - вздохнула Вероника Евгеньевна, - сознание собственной правоты не зависит ни от славы, ни от признания, ни от биографии. Известность Бориса Викентьевича длилась от силы пять-шесть лет, а крестный путь - почти двадцать.

- Вероника Евгеньевна, - вдруг сказал я едва ли не самую взрослую фразу в своей жизни, - зачем вы меня искушаете?

- Я же педагог, Алеша, - ее ответная полуулыбка показалась мне виноватой, - смысл моей жизни не в тех посредственных вещах, которые я могу писать сама, а в том, чтобы искать таланты. Так страшно, когда видишь искорку, и боишься, что ее затопчут - или она погаснет сама. А насчет искушения ты неправ. Если у тебя нет Божьего дара - ты пропустишь все мои слова мимо ушей. Если же есть - то начнешь работать и без чужой подсказки. Петр и Георгий, например, в ней уже совсем не нуждаются.

Она взяла с подоконника совсем тонкую книгу, скорее брошюру, обернутую в давний выпуск "Правды" и раскрыла ее на закладке.

"Если же тебя обуревают сомнения в собственном таланте - забудь их. Все живые твари равно совершенны перед лицом Господа, как и всякий творец, и крестьянин, вырубающий наличники для своей избы, веселит Его не меньше, чем Микельанджело."

Я хотел сказать Веронике Евгеньевне, что по тщеславию своему вряд ли уступаю доценту Пешкину, и, если уж на то пошло, еще больше боюсь этого призвания, чем два с лишним года назад, когда одноклассники утешали меня в нашей подвальной квартире - но вместо этого только принялся ложечкой извлекать из стакана выжатый и побуревший ломтик лимона. Когда же я заговорил (о своих новых товарищах, разумеется) в глазах Вероники Евгеньевны уже исчез появившийся было почти ведьмовской блеск, и она снова превратилась в изящную пожилую женщину с худыми пальцами, хранившими на ногтях следы не слишком умелого домашнего маникюра.

Было пора идти. Вероника Евгеньевна вышла из кухни и вернулась, сжимая в руках несколько книг с побуревшими от времени обрезами. Вернешь при случае, сказала она кратко, только обещай, что прочитаешь. Да-да, - она поймала мой вопросительный взгляд, - это книги тридцатых годов. Списанные из библиотек, подлежавшие уничтожению и неведомо кем сбереженные. А это, - она протянула мне давешнюю брошюру, - "Письма юному аэду" Ксенофонта Степного. Гордись, - добавила она, - я дорожу этой книгой, и до тебя давала ее читать только Исааку Православному. Которого, кстати, тоже сейчас выталкивают за рубеж. Так и останемся тут с Зеленовыми, с Благородом Современным да со Златокудром Невским..."