Бахыт Кенжеев - Плато

- Ты мне всю душу вымотала, требуя этих проклятых звонков, - шипел Хозяин, нажимая кнопку лифта, - что за мерзкий маскарад?

Помимо шарфика, отдающего в небесную голубизну, на Сюзанне была черная фетровая шляпка, черное же кожаное полупальто, алые колготки и сапоги со стесанными каблуками - когда-то, должно быть, тоже черные, но успевшие основательно порыжеть. Из сумочки с металлическими нашлепками высовывался краешек чего-то напоминавшего собачий поводок. Словом, как это ни прискорбно, выглядела наша Сюзанна сущей уличной бабой (???) из тех, что глядят осторожными глазами из подворотен Екатерининской близ бульвара Святого Себастьяна.

С ней и раньше такое бывало, после ухода из университета. Ну, не совсем такое, но похожее. Особенно весной. Говорят, недостаток витаминов, хотя в Аркадии это вряд ли возможно. Начиналось с одежды. Вдруг откроет свой сундук и достает из него застиранные тряпки студенческих времен - выцветшие, в дырьях, те самые, которыми любила приводить в замешательство друзей в Столице. И мало того - отправлялась в лавочки, торгующие подержанным, набирала на десятку чудовищного синтетического трикотажа, да так потом и слонялась весь день по городу или того хуже - с этажа на этаж дома на склоне, сгорбленная, под нос бормочущая, с растрепанным дешевым романом под мышкой. При попытках отправить ее к психиатру начинали сотрясаться от истерики даже кирпичные стены дома. В эти дни, разумеется, Хозяин и подумать не мог о тех полуделовых встречах, на которые полагалось являться с супругой. Бог весть что наболтала бы Сюзанна его поставщикам и клиентам - слова "торгаш" и "спекулянт" были, пожалуй, самыми мягкими из словаря, осыпавшегося на Хозяина в такие недели. Придя в себя, она снова начинала строить полубезумные планы. И если известная Настасья Филипповна собиралась идти в прачки, то Сюзанна иной раз грозилась пойти в машинистки, а иной - в дамы легкого поведения. Обе перспективы, хотя и по разным причинам, одинаково выводили Хозяина из себя. Заподозрив самое худшее, он сжимал ее локоть сильно, до боли, когда отпирал дверь номера.

Множеством наблюдений в ореоле символическом, а то и мистическом, одаривает пытливого исследователя современная городская жизнь. (Не-современная и не-городская, несомненно, одаривали бы тоже, но первая - отшумела и канула, не оставив выбора, а в здоровой деревенской я, к несчастью, не разбираюсь.) Вот пожилая нищенка в сером общипывает бумажные цветы с венков, лежащих в мусорной куче на заднем дворе похоронного дома. Вот невнятные лица утренней толпы в метро (глаза у многих полузакрыты), ее (???) стесненный и сосредоточенный подземный круговорот на водоразделе ночи и дня. Вот нежданный клочок бездонного звездного неба над стеклянными пирамидами и брусьями городского центра, явственно различимый из гостиничного окна. Вы знаете, к чему смертельно тянет порою в обезличенном комфорте гостиничного номера, где-нибудь в самом сердце бесконечной североамериканской пустыни, вы угадали, если не стреляться, то гримасничать перед огромным зеркалом, наклоняться над пропастью окна (что вряд ли осуществимо - алюминиевые рамы заделаны наглухо, дабы не мешать говорливой системе кондиционирования), сожалеть об ушедшей жизни. Включить старомодный телевизор с ручным управлением, чтобы убедиться во внезапном падении, например, курса акций или в добровольном падении неизвестного молодого человека с сорок пятого этажа. В первом случае камера долго демонстрирует красивые разноцветные графики, во втором же, щадя зрителя, показывает только: нервные старания уговорить несчастного, полет тела, неудачно пытающегося подражать птице, то же самое тело - но уже в пластиковом мешке, на носилках, и, наконец, расплывающееся черно-багровое пятно на бетонной плите тротуара. Одному Богу известен источник этих соблазнов. Наверное, дело в том, что чужой город за окнами упирается в небо несчетными шпилями колоколен, жизнь, кажется, действительно не удалась, семью этажами ниже по полупустому, выстиранному до синевы ресторану снуют еле говорящие по-английски официанты, цены (размышлял профессор) заметно ниже, чем в Новом Амстердаме, но все же до самого дна исчерпают его командировочный бюджет. Морковка и фасоль явно замороженные, стейк пережарен, только кофе хорош, да, кофе замечателен, думал профессор, потом встретиться с темным бизнесменом, а там и в аэропорт. Он прислушался: со столика по правую руку от него доносилась славянская речь. Двое худощавых молодых людей, стриженных под бокс, молчаливо чокались рюмками, покрытыми изморосью. За столиком по левую руку тоже сидели двое ладных парней, но те оживленно говорили по-французски, были существенно более длинноволосы и пили, как и положено за ужином в "Европейской", не пошлую водку, а багровое вино из хрустального графина. Обе пары (показалось профессору) поглядывали то на него, то друг на друга, и он, не доев своего десерта, быстро поднялся к небесно-голубым обоям и медным канделябрам своего номера.