Николай Душка - Причина ночи

— Вы, правда, не знаете, сколько вам лет?

— Правда, но я всегда могу посчитать, ведь память у меня хорошая и день рождения помню. Да и арифметика — наука нетрудная.

— От печки, значит, пляшете. И свой возраст в себе не носите?

— Наверно, не ношу. Пожалуй, что да. Ловко вы придумали.

— А мне часто кажется, что зажился. Да оно бы и ладно, только вот вроде чего-то главного не сделал, что-то упустил из виду, вроде как жил не так, не ту жизнь прожил. Вот в чём загвоздка. И вины никакой не чувствую, а вот какое-то недовольство осталось.

— Так недовольство можно выбросить из головы, или из души, где оно там застряло.

— Да не выходит.

— Вы построили дом? — спросил художник прямо.

— Ещё какой! Вон тот, — показал пальцем. — На радость друзьям, на зависть врагам. Дворец — не дом.

— И сына вырастили?

— И сына, Мигеля, и дочку в придачу, Санчику, и внуков полно. — Дети на загляденье, слова плохого сказать не могу, и внуки радуют от зари до зари.

— Так, может, вы дерево забыли посадить?

— Да что вы, как можно, не одну какую-нибудь чахлую оливу, рощу целую посадил.

«Может, не тот сорт?» — хотел пошутить художник, но спохватился. То, что говорил этот незнакомый человек, было крайне важно для него, и с шутками надо поосторожней, надо попридержать язычок.

Над Толедо громыхнуло.

— Правду говорите, — подтвердил Эль Греко знак Всевышнего.

— Может, не тот сорт? — спросил старик. Или подумал вслух. — Жил, как песню пел. А вот пришло время, и кажется, что пел с чужого голоса.

— У меня такое тоже бывает. Рисуешь, душа поёт. А закончишь, присмотришься, всё это уже было.

— Повторяется всё. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит, — сказал кто-то невидимый, с третьего пенька. Или это показалось.

Брызнули первые капли дождя, крупные, увесистые или меленькие, как песчинки, незнамо, ни старик, ни художник, их не заметили.

— Вы с нами? — осмелился спросить художник.

— Я над вами, — поправил его пенёк.

— Так дайте знак.

Над Толедо загрохотало.

— Кто Вы? — спросил старик.

— Я — вездесущий, бессмертный, почти всё знающий. Хотите ещё знак?

— И хочу, и боюсь, — сказал старик.

— Я — тоже, — подтвердил Эль Греко.

— Как надоели мне эти знаки, — сказал пенёк, — эти чудеса, фокусы-покусы. Отойдите в сторону, подпалю этот пенёк, потешу дурачков.

Не успели собеседники отойти подальше, как сверкнула молния, вонзилась прямёхонько в пенёк, и он обуглился.

— Мокрое место осталось, — сказал старик.

— А пенёк-то другой, — удивился художник.

— Попало в тот, что выше, — ответил голос. — Немного ошибся. Сейчас вы меня разозлите.

— Нет, нет, нет, — запричитали в два голоса старик и художник. — Не надо злиться.

— Но вижу же, что не верите. Меня ж не проведёшь.

— Так первый же раз, — сказал старик.

— К тому же Вас не видно, — добавил художник.

— Но слышно-то меня хорошо. Вот и верьте.

— Трудно верить одному голосу, — сознался старик.

— Трудно, — подтвердил художник. — Хоть и страшно.

— Бог ты мой, кого я сотворил, что я натворил, — сокрушался голос, — везде одно и то же, всё повторяется, и ничего нового под солнцем. Но сделал же всё, как надо, по образу и подобию сотворил, по подобию и образу. Всё, что было в моих силах.

— Зря мы Его расстроили, — сказал Эль Греко.

— Так говорили ж правду.

— Он хотел чего-то услышать от нас.

— Чего-то хотел.

— А мы не сказали.

— Не догадались.

— Он хотел подсказать нам. Что-то важное.

— Направить на путь истинный.

Над Толедо разразилась гроза. Ударила молния. Грянул гром. Затрещало. Заблестело. Загрохотало. Они поверили.

Человек — это выдумка. Выдумай себя, или тебя придумают другие. И не заметишь. Дай только волю. Их так и тянет на это, так и подмывает.

Она жила в пятиэтажке, на верхнем этаже, выше — только небо. И она была, на самом деле, в жилах её текла кровь, в душе нарождалась страсть, а в голове витали небылицы, которые могли появиться на свет. Им только не хватало немножечко воздуха, всё время не хватало воздуха… Света и тепла не хватало тоже. Она была, только очень недолго.

При рождении ей дали имя, чтоб её не спутали ещё с какой-нибудь малюткой, имён, как и всего остального, не хватало, поэтому дали, какое попало, чтоб хоть как-то отделить ребёнка от остальных таких же крох. Очень ходовым в то время было имя «Дуся» — и назвали ребёнка Дуся. Мальчиков же нарекали «Вася», мода была такая, и очень хотелось каждому назвать своё чадо хоть Васей, хоть Дусей. А потом мода прошла, но переименовывать детей было уже неинтересно, поэтому оставили, как есть.