Николай Душка - Причина ночи

— Выходи, приехали! — рычал командир. — Старая Запруда! Выметайся, вылетай, улепётывай!

— Мне в Старый Пруд, — сказал он.

— Для приезжих — Старый Пруд, а по-нашему— это Запруда.

Было поздно, но его встретили на пороге; здесь, в Старом Пруду, день и ночь были только в графиках работы, в часах сна, в расчётных листах по заработной плате. Как явление природы они стояли на последнем, непочётном месте. Приняли его по правилам, так же, как других работников завода, как запчасти и механизмы, которые приходили круглые сутки. Постель была чистой, может, даже белоснежной, полотенце — накрахмаленным, а мыло — нетронутым, запечатанным. В комнате, где ему предстояло спать, или ночевать, блестел начищенный паркет.

Живи, значит, работай, давай стране продукцию, производи, заставляй других работать, и тебе воздастся. В комнате, пристани уставших путников, кроме него, никого не было. Пусто. Шкаф, тумбочки — он заглянул в них — портрет на стене, кому-то он заменял отца, кому-то собутыльника.

Он сидел в каком-то зальчике. Женщина рядом с ним сказала:

— Сейчас выйдет моя доча!

Женщина была очень полной, занимала много места и сильно давила его.

На сцену, совсем небольшую, возвышение в полметра, выскочили танцовщицы. Цветные лоскуты прикрывали срамные места.

— Какая чудная фигурка у моей девочки! — нахваливала мама своё чадо.

Слова её текли, как мёд.

— Танец главное, а не фигура, — возразил он.

— Какой танец?! Ты не знаешь, что восхищает мужчин?!

Балерины заиграли телами, запрыгали. Что это было? Разгул необузданных страстей или полёт неукротимого духа? Не поймёшь. Почему-то хотелось всплакнуть.

— Смотри, не пропусти! — толкнула его собеседница. На маму она никак не тянула. — Гляди в оба!

Одна из девочек подпрыгнула и зависла в воздухе. На самом ли это деле? Она грациозно повернула голову к маме и подмигнула. Потом сделала ножницы. Или шпагат. Поиграла плечиками и мягко опустилась на сцену. Спланировала, как бумажный самолётик.

— Это у неё от меня, — сказала мама.

— Вы тоже так умеете?

— Нет, не пробовала, боюсь высоты. Побаиваюсь. Немножко, — соблазнительно, не по-матерински водила глазами. — Но для вас…

Неужели взлетит?!

Проснулся он от сквозняка. Солнце сентября сияло всем: сытым и голодным, богатым и бедным, тем, кто только родился, появился на свет божий, и тем, кто собрался в мир иной, но подзадержался, был ещё тут. Лучи пронзили его, прошлись по закоулкам, озарили, очистили, обновили. И только один заблудший лучик, как потерявшаяся овечка, мотался по нутру, не покидал.

Какой ты, Старый Пруд, при свете дня? В чисто поле брошена дюжина домов, аптека, улица, фонарь. Непривычно пусто, и непохоже на город. Фонарь изогнут у основания, наклонён, как Пизанская башня. Архитектурное па или па хулиганов? И тут и там — следы, значит — живут. Чьи следы, собаки, или её друга — человека, принюхиваться не стал. Что-то вроде парка, тротуар. Редкие люди. Шествуют гордо. Старых нет, не видно и пожилых. Молодые, юные лица. Несут достойно. Как новый костюм, которым дорожат. Как новые туфли, о которых ещё не забыто. Вспомнил великого: «Есть разница, где жить». Вино, водка. Гастроном. Метаболизм. Вино и водка, теперь уже отдельно. Игрушки и — о! — кинотеатр «Пыль». И ещё с десяток пятиэтажек. Где-то здесь живёт принцесса.

Он дошёл до трамвайной линии. Весёлый красный трамвайчик бежал на завод, а другой трамвайчик, такой же бодрый, совсем не утомившийся, бежал с завода. Они были красивыми, более живыми, чем люди. Солнечные лучи так старательно очищали пространство, что было видно, страсть как далеко. Только сквозняк не проходил.

Над Толедо собиралась гроза.

— Можно поговорить с вами? — спросил незнакомый старик, который появился откуда-то сбоку.

— Легко, — ответил Эль Греко. Он сидел на дубовом пеньке и почти растворился в природе. Незнакомец вернул его к себе, оторвал от неба. Приближалось светопреставление. Господь устраивал его для своих подданных. — Присаживайтесь.

— Вы говорите, как мои внуки. И откуда только этот жаргон?

— Не хотят быть похожими на старших, думают, дюжина-другая слов что-то меняет.

— Вы совершенно правы, сеньор. А сколько вам самим-то будет?

— Да я не знаю.

— Вы, наверно, шутите. Вот мне шестьдесят шесть, помирать скоро, а так не хочется. Жил бы и жил без конца. — Старик присел на соседний пенёк. Ещё один, третий, оставался пустым. Над городом, сверху, над холмами, тучи сливались друг с другом, заволакивали небо, закрывали его от света; старик и художник, казалось, сидели в первом ряду театра, не хватало только самого Бога, он мог бы присесть рядом, на свободный пенёк, и спросить: «Ну, каково? Нравится?»