Галина Кудрявская: Галина КудрявскаяПоймать ветер

Но Анатолий Петрович жил изо дня в день только ожиданием её прихода и того часа, когда отпустят домой.

Конечно, в этой палате да ещё с таким соседом было терпимо. С Сергеем смотрели телевизор: нашлись общие интересы, футбол, хоккей, новости. Обсуждали политическую ситуацию, говорили о будущем России.

— Вот оно — наше, будущее, — обводя руками территорию больницы, горько констатировал Сергей Иванович.

— Ну, зачем вы так, — возражал Анатолий Петрович, — какие времена ни возьми, всегда было трудно, но ведь жил народ, выбирался.

Когда разговор пришёлся в присутствии Натальи Николаевны, она, конечно, не утерпела:

— Знаешь, Толя, — проговорила медленно, — когда-то всему приходит конец. Наступает момент, когда столько накапливается неправды, что назад пути нет. и не находит Господь даже пяти праведников.

— Гены — говно, — мрачно добавил Сергей Иванович.

— Хотите сказать — апокалипсис?! — сыронизировал Анатолий Петрович.

— Если не остановимся в безумии и бессердечии, то, видимо — да, хоть и не хочется в это верить, — Наталья Николаевна опустила голову, — если нет исправления, всё деградирует.

И вздохнула:

— Бедные дети.

Сергей начал быстро ходить по палате, туда — сюда, замелькал перед глазами, и женщина опомнилась, он тоже нездоровый, не стоит с ним вести эти разговоры, и уже мягко добавила:

— Серёжа, я ваш любимый салат принесла, свекольный.

— Будем утешаться жратвой, — зло проговорил врач, — в конце концов, все мы наркоманы, только, кто от чего балдеет, в этом вся и разница, мы в бутылке, а вы — в храме.

Наталья Николаевна не стала возражать, поставила на стол баночку с салатом.

— Ешьте, чего спорить?

— В споре рождается истина, — вмешался Анатолий Петрович.

— Если спорящие слышат друг друга и задумываются над сказанным, — жена взглянула на него и подумала уже про себя: истина рождается в любви и прощении, только мы разучились любить и прощать.

Последнее время она пыталась открыть в себе любовь к мужу, отрыть её из той неведомой глубины, куда она рухнула, и где её завалили бесконечные тягостные проблемы выживания. Теперь перед ней был другой человек, не тот, которого она полюбила когда-то, с которым прожила столько лет, то утрачивая что-то в отношениях, то обретая. Сейчас остались усталость, забота и жалость, а временами — раздражение и протест, когда сама с ног валишься, а он ещё капризничает. Тогда зло говорила:

— Ты что больше всего в жизни любил — полежать? Вот тебе Господь то и послал на старость лет.

Разве это была любовь, та, жертвенная, когда она думала, позови он на край земли, и пойду? Может, это и есть — край земли. И она пойдёт, конечно. Но не с радостью и любовью, а с горькой обречённостью. Не хотела этого, и потому упорно искала в себе любовь. Заметила уже, что, как только он тяжелеет, — она готова на всё ему легче, и ей хочется освободиться, отряхнуть с себя это наваждение — бесконечное несение тяготы другого человека.

Как уж тут судить Димину мать, когда и самой от ноши хочется иногда сбежать. Где уж тут радостно крест взять и нести?.

Прежняя любовь убежала, а новая не нарастала, пока она не поняла, что отношения их прошли все стадии: была пылкая любовь, с возрастом появилось нечто братски — сестринское, дружеское, а теперь — третья и, видимо, конечная, стадия. Теперь она в роли мамы. А он — дитя, больное, капризное порой, но дорогое, увечное, но любимое. Твоё и терпи… терпи с любовью, тогда легче. Легче говорить, а нести.

Она бегала и бегала по коридору, заглядывала в открытые двери палат, обводя больных невидящим взглядом.

— Мужа моего не видели?

Один и тот же вопрос каждый день, каждый час, каждую минуту.

— Надоела, — ворчал Василий Фёдорович, — всё ходит и ходит, какого-то мужа ищет, глаз у неё нету…

И вспоминал свою жену — хорошая была женщина, тёплая. Всех грела. Все его беды начались, когда её не стало. Разве бы она его сюда упрятала? Но иногда он забывал, что Евфросинья умерла, и тогда чувство горькой обиды охватывало его — бросила, и он кидался к дверям, выталкивать эту, ищущую мужа, вымещал на ней свою обиду. И эта, поди, тоже бросила, а теперь ищет.

Никто не сочувствовал её пропаже, никто и на вопросы не отвечал. Бегаешь — и бегай дальше, надо же чем-то день занимать. Только Светлана в начале своей работы в отделении ещё пыталась успокоить больную: