Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

Мы подошли к подъезду.

— Мне больно, — пискнула Саша и попыталась высвободить руку.

— Тебя вообще надо выдрать! — выпалила я сквозь зубы.

Саша непонимающе посмотрела мне в глаза. Я вдруг на неё замахнулась.

Она часто-часто заморгала, начала прерывисто дышать, вся сжалась.

Мне до сих пор стыдно. Я не ударила, но хотела. В первый раз так сильно и решительно. Даже сейчас не по себе, то ли оттого, что могла это сделать легко, то ли потому, что возникло желание.

Я успокоила Сашу и забрала у неё ключи от квартиры. Что-то сказала про плохое поведение…

Дождь постепенно сходил на нет. Люди, прятавшиеся под козырьками кафе и ресторанов, потянулись на улицу. Непонятно откуда взявшийся худощавый мим ненавязчиво заигрывал с прохожими. Он смешно вытягивал шею, подставлял размалёванное лицо под редкие капли, махал руками и высоко задирал ноги, явно изображая какую-то птицу. Заботливо вырастил воображаемый цветок и подарил его промокшей блондинке в льняном костюме. Эйфелева башня медленно таяла на фоне проясняющегося ночного неба.

Саша в комнате, пристроившись на уголке кровати, напряжённо ловила каждое моё движение. Рядом с ней лежала новенькая нераспечатанная свечка и буклет, открытый на странице об уличных актёрах.

Я чиркнула спичкой о коробок, приятно запахло серой. Комната наполнилась тусклым мерцанием, тени медленно поползли по обоям.

— Саша, знаешь, — сказала мягко, — бояться можно, к тому же со временем это проходит. Да и гроза не самое страшное из того, что случается. Если чем-нибудь заниматься, когда за окном начинает греметь, можно научиться не замечать… — мне вдруг пришло в голову, что говорить подобные вещи испуганному ребёнку по меньшей мере глупо, даже если этот ребёнок ни за что не признается в своих страхах. Но хуже пытаться убедить его в том, во что самой не удалось поверить.

Сложилось так, что я всегда была с ней рядом, вроде бы, даже участвовала в воспитании, но только на деле Сашка выросла сама. И теперь мои педагогические порывы выглядели не к месту.

В свои семь она была похожа на маленькую рассудительную старушонку, в сущности, сформировавшаяся личность. Молчаливая, неулыбчивая, совсем не такая, как остальные дети. Я не помню, что бы она плакала или когда-нибудь жаловалась, а ведь девчонки её возраста постоянно гундят и канючат что-нибудь у своих родителей, пытаются привлечь всеобщее внимание. Сашка не капризная, но очень упрямая.

Знаю, ей нужна была ласка, наверное, пора было вести с ней всякие разговоры про то, откуда берутся дети и почему ей в этой, без того нелёгкой, жизни придётся сложнее, чем остальным. Но каждый раз, когда я набиралась смелости и заговаривала, Сашка смотрела на меня по-особенному, и я задумывалась, не опоздала ли с подобными рассуждениями. Разговор опять не клеился, она продолжала самостоятельно взрослеть, справляясь со своими детскими штуками в одиночестве.

— Ты сегодня уйдёшь? — Саша прервала мою задумчивость.

Я пожала плечами.

— Хочешь молока? Она кивнула. Уснула не дождавшись.

Париж за окном растаял, а с ним и Эйфелева башня, только шпиль Останкинской остался, как напоминание. Я укрыла Сашу верблюжьим одеялом, забрала буклет, кружку поставила возле кровати, хотя знала, что до семи тридцати она не проснётся.

В коридоре настойчиво захрипел телефон.

На эскалаторе уныло целовались две девушки лет пятнадцати. Рыжая, с серебряным колечком в ноздре, облокотилась на поручень и уверенно запустила руку под кофту лысой подруги. Бритая девочка откинула голову, словно приглашала целовать её щупленькую детскую шею. Рыжая самодовольно улыбнулась и приняла предложение.

Так они застыли на чёрной ленте эскалатора. Ещё одно грустное фото из коллекции мегаполиса. Города-спрута, города-гиганта, города-героя, где каждый хочет быть с кем-то, пусть ненадолго: на неделю, на день, на час. Но главное, быть шестьдесят секунд в минуту, вдыхая запах и чувствуя кожей человеческое тепло. Можно даже молчать. Но обязательно рядом, чтобы при случае на неожиданное «а знаешь?» услышать ответ.

Пять человек разбрелись по опустевшей платформе. После дождя, особенно, поздними часами в метро чувствуется тяжесть: смесь усталости, недостатка свежего воздуха и мутных ожиданий ночи. Иногда в скользком жёлтом свете метрополитена становится противно, появляется необъяснимое ощущение тревоги.

Пыльные плафоны мерно раскачиваются над головой, будто предвещают нехорошее. Люди тревожно оглядывают друг друга, поезд, как раненый зверь, ревёт свой предупредительный сигнал.