Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4

Всё у меня хорошо, как всегда, насовсем.
Как у тебя? Я устал разговаривать в рифму
В пыльной коробке привычно приветливых стен.
Бумага впитала густую межстрочную лимфу.

Больше сказать тяжело, да и нужно едва
Жизнь утруждать, себя пересказывать снова.
Всё, что мы скажем друг другу, — слова,
Между которыми нет ни единого слова.

Я воздвиг себе памятник, или два.
Я не помню где, и стихи безлицы.
Изо рта выскальзывающие слова
Не помогут сердцу остановиться.

Рано утром стихи вызывают дрожь,
Учащённое сердцебиение или хуже.
После этих строк ничего не ждёшь…
А разве мне было хоть что-то нужно?

Вдыхая выдох, выдыхая вдох,
Пишу стихи тебе из ниоткуда.
Вся водка вышла, а портвейн так плох,
Что больше пить, пожалуй, я не буду

И меньше тоже. Кончились слова,
Хотя писать, казалось, только начал.
Уходит свет, проходит голова.
Глаза, незарифмованные, плачут.

Тяжело вдыхать, что выдохнул. Я привык.
Нестерпимый свет глаза мне обжёг на славу,
Но пока во рту шевелится родной язык,
Выдыхаю стихи, набело и шершаво.

Как мы жили тогда в этой гавани гиблых поэтов,
Ничего не сказав, до крови разодрав паруса?
И дождём по губам начиналось бездомное лето,
Зачеркнув имена, тишиной заглушив голоса.

И мы шли навсегда, каждым шагом всё ближе к рассвету.
Мы так ждали рассвет и просили тепла, как могли..
Как мы жили тогда в этой гавани гиблых поэтов?
Мы писали стихи. А после, как водится, жгли.

Жизнь кончилась, другая началась.
Я не припас обратного билета.
И водки вышел годовой запас,
А счастья нет, как водится, и нету.

Одни стихи остались у меня,
Растут слова неведомо откуда…
А мне б ещё разок тебя обнять,
Но я не буду.

Я улыбнусь холодными губами —
И снова исчезать куда-нибудь,
Молчание подкармливать словами
И воздухом — свою худую грудь.

И ты идёшь, ослепше и молчаще,
Взгляд поднимая к лицам фонарей.
И снег идёт, бессмысленно хрустящий,
Всё холодней, всё дальше, всё быстрей.

я не могу так больно говорить
здесь только осень жёлтый свет снаружи
растерянные листья тихо кружит
и тускло спят по лужам фонари.

Там, где в траве лежал велосипед,
Скамейка — два пенька, доска меж ними;
Где паровоз классический сипел
И проносился мимо в млечном дыме;
Где сросся со скворешней старый клён,
Опавший осенью, поздней — заледенелый;
Где думал, что влюблён (и был влюблён);
Где снег ложился, белый, белый-белый,—
Там всё по-прежнему: лежит велосипед,
Под клёном двое мнутся неумело,
Скворешни с паровозом только нет
И белый-белый снег — не белый.

Я вспомнил: мне снились опята
И кто-то такой молодой,
Ни разу ещё не женатый;
Я вспомнил, как первый ледок
На лужах, на жёлтых лужайках
Хрусталиком звонким хрустел;
Опята в лукошке лежали,
И ветер свистел в бересте.
Я вспомнил гранат костяники —
Холодный и кислый огонь,
И кедры, и пихты меж ними,
И воздух, сцежённый тайгой;
Замшелый и влажный валежник,
Дворец муравьёв в полный рост,
И золото солнца прилежно
Рассыпалось в рос серебро.
Я вспомнил: он шёл, притомившись.
Калёную воду в реке…
Я многое вспомнил, помимо
Когда это было…
…и с кем.

Всю ночь курил и вслух бранился,
Бросая недочитанный журнал,
Чтоб осушить глаза. И начинал,
Точнее, продолжал. Супец варился.
По-русски. В русской печке. Сам собой.
Всё закидал. Поставил. Утром кушай.
Роман же продолжался. Про любовь,
Про нас с тобою. Будто кто подслушал.
Как будто кто со свечкой подсмотрел.
Как будто в душу кто залез и вынул
Заначки все (ну хоть бы половину).
Всю ночь горел, как шапка на воре.
Всю ночь курил, тихонько матерясь.
Роман же хэппи-эндом завершился.
Ну слава богу! Это не про нас.
Супец готов. Наваристый, душистый.

Стоящий посреди зимы
Перед зачётом вне предмета
Берёт у вечности взаймы
Уроки холода и света.