Евгений Витковский - Чертовар

Сам Дорж Гомбожав, разумеется, ничего об этом знать не знал, с его деньгами так обходились во всем мире, но что поделаешь. Родился он в Америке, мог бы теоретически баллотироваться в президенты, но всегда помнил о своей исторической родине, о Наружной Монголии, и теплей иных относился к территориям, попадавшим некогда под копыта коней его буйных монгольских предков, — а что Тверское княжество, что Арясинское — оба подобной участи не миновали. Поэтому народы, некогда приобщенные к степной цивилизации, получали от монгола больше благотворительности, чем прочие равные. Император к Гомбожаву относился иронически — «Охота свои тратить — пусть тратит». Павел подарил ему каменную бабу с пермского кургана и намекнул, что с пониманием отнесся бы к тому, если б разгорелась у господина Гомбожава страсть коллекционировать такие вот превосходные статуи домонгольской эпохи, у нас их и теперь есть кому ваять. Но пока, до решения вопроса с каменными бабами, на всякий случай попросил в Москве гуманитарный фонд особенно не гуманитарничать: выселил царь сотрудников монгола в Тверь — чтобы, значит, близки были им и Москва, и Санкт-Петербург. По крайней мере до тех пор, пока мистер Гомбожав новых каменных баб не запросит, — а он умный, он поймет, он запросит. И другой арясинский миллионщик, Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из лютеран, негласно в Арясине монгольские интересы Гомбожава представлял. Даже в такую жару, как нынче.

Но беды нагрянули. Одна — зной, другая — дым. Жар и гарь.

Июньским прозрачным вечером, после работы, Богдан в закутке при малой поварне ужинать не стал. Забрал из верхнего шкафчика литровую бутыль настойки на тутовых ягодах, из нижнего пивную бутылку настойки на барбарисе, в предвидении грядущих нехваток взял младенчиковую бутылочку с ректификатом — и потащился со всем добром на веранду, где хлебал свой пустой чай Давыдка. Веранда эта была построена как ни при чем: словно не безоконная поварня была рядом, а настоящая, еще советских времен, дача. Кто такое тут выстроил, — черт знает. Впрочем, как раз черт-то и не знает. Черт ничего не знает, потому как отбелован и развезен по мастерским сегодняшний черт. Туша несмысленная, чешуя на ней крупная, на искусственные панцири пойдет черепаховые, теперь модно, а больше ничего хорошего с этого черта получить оказалось невозможно.

Богдан решил взять у себя отгул. Чуял Богдан, что снова повалит в эту ночь из города жертвенный дым. Он и повалил, из китайской слободки на северной окраине города, — там как раз располагалось архитектурное диво Арясинщины. Посреди кладбища стояла фанза, и возле нее жгли китайцы жертвенные деньги за упокой тех своих родичей, что уже упокоились. В качестве жертвенных денег использовали советские, те, что между сорок седьмым и началом шестьдесят первого в хождении имели место, в период великой советско-китайской дружбы. Дружба давно кончилась, а китайцы остались. Откуда китаёзы-ходи этих бумажных денег столько набрали, почему дым от них такой разъедучий, — никто не знал. Никому китайцы не доложили про многотонный клад этих денег, правда, отсыревший, на который наткнулись они в одном из скотомогильников, когда фанзу возводили. Никто и не интересовался, китайцы местные были вроде как чукчи, для анекдотов годятся и для меновой торговли, но и только.

Однако дым так и тянулся с запада на восток, не рассеивался, застилал собою все Выползово и мастерские Богдана. Каждый год такое бывало. Богдан до известной поры гуманно считал, что обижать китайцев негоже, их и так уже каждый обидел, будет с них неприятностей-то, — и с бедствием этим сезонным не боролся. Обижали китайцев, понятно, еще в Китае, иначе они б из него не сбежали, а на арясинских землях дрались с ними как раз те цыгане, которых Богдан выжил за Савелово. Память о войнах табора с фанзой все еще жила в местных анекдотах, хотя угасала, как угасает любая мирская память.

Появились китайцы в Арясине в шестидесятом году — бежали через океан в круглой джонке, плыли долго, по слухам, через Желтое море, потом через Синее, Зеленое, Красное и Черное, через Дон, потом через канал, — а то, может, и посуху, это ж китайцы, — перебрались в Волгу и поднялись до Арясина, тут свернули направо, причалили налево, к Буяну, и вдруг устали, решили остаться. Драпали они от надвигавшейся культурной революции, набежали на хрущевскую девальвацию, что, конечно, страшно было, но после плавания вокруг Евразии чуть ли не за семью семь морей — не так чтобы очень. Были они люди маленькие, до того запуганные, что при малейшей угрозе штаны обмочить могли, — а потому в основном молчали и часто кланялись по-китайски. Вещей у них с собой было — весла, камешки для гадания, да и всё, пожалуй. Фамилия решительно у всех была одна, простая, значилась она по документам — Ло, а имена они взяли русские, мужики стали Василиями, бабы — Василисами. Для разнообразия было, правда, несколько Иванов и Степанид. Ну, Ло — так Ло. Но знающие люди говорили, что иероглифом «ло» по-китайски лучше не баловаться, им и фамилию русского императорского дома написать можно.