Татьяна Брукс - Душа

— Так, это… я не знаю… меня тут не было… можно, я это… папочку свою заберу?

— А это ваша папочка?

— Ну, это… моя.

— А что в ней?

— Ну… это… актеров собираю, — она чересчур поспешно протянула руку к папке, но Богдан оказался проворнее.

— Актёров, говорите, любите? А какой ваш любимый?

Он открыл папку и впервые за последний год от души рассмеялся.

«Вот же они! Все тут! Кольцо с бриллиантом в полтора карата, по цене две тысячи девятьсот рублей сорок копеек, — прочитал он, — кулон с изумрудом — девятьсот двадцать рублей двадцать пять копеек, колье с сапфирами и бриллиантами — три тысячи рублей восемьдесят копеек».

Интересно, как они устанавливают цены? Откуда берутся эти копейки? Смешно…

— Что это, Вера Петровна?

— Я не знаю, — Мотыга демонстративно отвернулась от папки, к которой минуту назад было приковано всё её внимание.

— Вы же сказали, что папка ваша?

— Так, это… папка моя, а то, что внутри, не моё.

— А чьё?

— Не знаю. Директрисы бывшей, вот чьё.

— Да нет, не похоже… Ладно, собирайтесь, Вера Петровна, пойдёте со мной.

— Я? Куда? Никуда я не пойду! Вы не имеете права!

Богдан встал, подошёл к готовой свалиться в обморок женщине и прошептал:

— Я не думаю, что Егору Степановичу понравится, если о том, что я здесь нашел, узнает весь универмаг. Так что давайте тихонько, без привлечения внимания окружающих, пройдём со мной в прокуратуру. Там и поговорим более детально, ладно?

Богдану хотелось схватить женщину за руку и с силой дернуть, даже ударить — из-за её предательства и жадности убили честного человека, любимую, мать. Но, работая вот уже более двух лет с Иваном Ивановичем, Богдан научился держать себя в руках и, если надо, даже проявлять сочувствие.

Когда он шёл к Ивану Ивановичу, был уже первый час ночи. Процедура определения задержанной Мотыги Веры Петровны, обвиняемой в государственных хищениях, в камеру предварительного заключения, допрос заняли почти три часа.

Подходя к дому Котило, он заметил какое-то движение во дворе. Потом услышал глухие удары. Он побежал. Побежал так быстро, как никогда ранее не бегал. Влетел во двор и увидел, как два человека в милицейской форме пинают ногами лежащего на земле скрюченного следователя.

— Стой! Стой! Что вы делаете! — заорал Богдан, уже почти добежав к разъярённым ментам, готовый, несмотря на то, что каждый из них на голову выше его самого, вступить с ними в бой за своего учителя и друга.

Но его остановил выстрел.

По траектории движения Богдан пробежал ещё несколько шагов и медленно осел прямо на лежащего Ивана Ивановича, как будто хотел прикрыть его своим телом.

— Ты когда-нибудь убивал одним выстрелом двоих сразу?

Голос показался Богдану знакомым…

— Нет… Я вообще ещё никого не убивал…

Этот голос был совсем молодым…

— Тогда смотри и учись, зелень пузатая… «И одною пулей он убил обоих», — фальшиво запел знакомый голос…

— А Душа есть, Богдаш… есть Душа… помни об этом и… — окровавленным уже беззубым ртом прошамкал старый следователь, — но договорить он не успел: прогремел второй выстрел.

Для них двоих всё покрылось мглой. Для Котило Ивана Ивановича — навсегда.

Переезд много времени не занял. На двух легковых машинах — Родиона и Александра — молодые люди легко перевезли все Надины пожитки, которые она сложила в четыре картонных ящика и два больших узла. Утлую мебель она даже не стала брать, вдруг ещё кому-нибудь пригодится. Подхватила кошек и, бросив благодарный взгляд на санаторий, на лес, села в машину.

В дедушкиной квартире они тоже не задержались. Наскоро выгрузили вещи, и Нина, поцеловав мужа, отпустила его домой. Надя налила Виоле и Клёпе молока, постелила на диване кошачьи простынки и наказала быть умничками, после чего обе девушки спустились вниз и уместилась на заднем сиденье Сашиной машины.

Сам Александр был тише воды, ниже травы, теша себя надеждой, что Надя увидит, как он любит её, одумается и вернётся к нему. Он готов был на всё, даже на то, чтобы сделать ей предложение руки и сердца прямо сегодня, если нужно — сейчас. Правда, с одним условием, в исполнение которого и сам не верил: что Надя не будет ему изменять.

«Я буду так любить её, что она забудет всех своих… — он никак не мог найти достаточно обидное слово для её кавалеров, — она увидит, что никто не сможет дать ей то, что могу я. Потому что никто не будет любить её так, как я».

Но Надя не обращала никакого внимания ни на него, ни на его мысли, ни на его любовь. Подружки были заняты друг другом и обсуждали какие-то совершенно непонятные ему, преподавателю логики и марксистско-ленинского материализма, дела.