Ульяна Гамаюн - ¥

— Гореть тебе, Фомин, гореть!

— Вот именно. На ад, по крайней мере, я имею право?! На свой сезон в аду? Моя осанна тоже через большое горнило сомнений прошла.

— Твоя осанна рехнулась!

— А с адом все проще на самом-то деле. Не нужно никаких специальных пыток. Не нужно болот, ураганов, раскаленных могил и рвов с кипящей кровью. Это все очень живописно и очень по Босху, который сам себя изображал саранчой в доспехах. Люди любят фантазировать и разводить конспирологию на пустом месте. И мебиусов с орграфами тоже не нужно. Можно даже не умирать. Изымите прощение — и дело сделано. Ад готов.

— Если все это правда, и ты действительно кого-то сбил, то самым лучшим будет схорониться, — сказал Сега, с беспокойством глядя на меня.

— Залечь на дно в Брюгге.

— Вот именно. Залечь и не делать резких движений, пока я не разузнаю, что к чему.

— А что потом? Спрячешь меня в кладовке? Ты так ничего и не понял. Ты слушал вообще? Я должен сдаться — или я подонок.

— А может, ты не виноват? Может, он сам бросился под колеса? Или несчастный случай — поскользнулся человек и…

— Это уже детали, не идущие к делу. Я виноват в любом случае. Ты не слушаешь.

— Если слушать все, что ты мне впариваешь…

— Тогда катись!

— Ладно, не бесись. Не хочешь — не надо. Никто на твой абсурд не покушается. Живи, ересиарх. Страдай в своей восьмерке. Та еще заблудшая овечка… А я пойду. И колядовать, и в гости к добрым людям на рождественского гуся с черносливом…

— Вот-вот, дуй к своим добрым гусям!

— И вообще буду получать от жизни удовольствие. Почему бы и нет? Жизнь прекрасна.

— Ну так выкатывайся. Гусь не ждет.

— Знаешь, в чем твоя проблема?

— Я псих? Придумай что-нибудь посвежее.

— Ты не псих, ты мудак.

— Все сказал?

— Законченный мудило.

Я схватил его за шкирку и вытолкал в коридор. Он вяло упирался. Оказавшись за дверью, мстительно пнул ее ногой.

Устранив последнего свидетеля, я улегся под сосной, глядя в просвет веток и бездумно меняя режимы гирлянды. Шары вспыхивали, по толстому стеклу бродило световое эхо, игрушки расцветали и сжимались до смазанной пурпурной точки. В зеркальных отражениях играл, и прихотливо искажался, и мерк мой выпуклый двойник. Потом я резко выключил гирлянду. И стала тьма.

О BMW третьей серии я мечтал с детства. Черная E30 была первой в моей коллекции вкладышей и занимала одно из первых мест в детском пантеоне прекрасного. Она прочно вошла в мою жизнь, росла вместе со мной, сначала потеснив, а после — вытеснив все прочие материальные мечты. Автомобиль с акульим оскалом, автомобиль для одного. Хищница с блестящей спортивной родословной, быстрая, безжалостная, жесткая; аристократка, под нарочитой простотой скрывающая породу, а под покладистым нравом — агрессивность и напор.

Все начиналось с сущей мелочи и безделицы, с турецкой жвачки “Турбо” и спорткаров на вкладышах. Пестрый параллелепипед с душистой начинкой, рельефным брусочком, завернутым в хрустящую бумажку с посредственной полиграфией. От каменной твердости брусочка сводило скулы, и слезы наворачивались на глаза, но ты упрямо орудовал челюстями, как жерновами мельницы, молотящей вместо зерен щебенку, стоически жевал, дрожащими руками разворачивая вкладыш, чтобы увидеть там автомобиль, мотоцикл, катер, аквабайк и три магические цифры, сакральный смысл которых — объем двигателя, мощность, максимальная скорость, — был известен каждому ребенку. Вкусные, леденящие рот названия. Музыка, ласкающая слух малолетнего автомобилиста. Нездешние, узкоглазые спорткары, похожие на грациозных стрекоз, задумчиво поднявших крылья; катера, похожие на фен; поджарые мотоциклисты с острыми коленками, всем телом устремленные вперед, под немыслимым углом к земле, опровергающие смерть и гравитацию, вспарывающие воздух, время и детскую отзывчивую душу; респектабельные “Мерсы”, чинные “Линкольны”, стремительные “Ягуары” и “Ямахи”, почтенные, как камердинер с баками, “Паккарды”, “Порше”, похожие на лягушат, “Кадиллаки”, похожие на Элвиса, “Митсубиши”, “Шевроле”, “Судзуки”, “Ауди”, “Хонда”, “Мазда”, “Форд”, “Феррари”, “Бэт-мобиль”, бессонница, Гомер, тугие паруса и златокудрые Елены, вальяжно возлежащие перед автомобилем.

Были, разумеется, и другие жвачки, превосходившие “Турбо” своими эстетическими и вкусовыми качествами. Девчонки сочно лопали “Love is…”, запасаясь знаниями о том, что “любовь — это разрешать ему маневрировать яхтой”. Наклейки с брутальным Арнольдом и белокурой Элен лепили на тетрадь, парту и подоконник. Со спинки кровати на меня глядело интеллигентное лицо Гомера Симпсона; на холодильнике он же, окруженный чадами, представал на фоне пизанской прически своей жены. Топ-модели, в бикини или без, обильно украшали скрытые от материнских глаз поверхности. Сега возил на раме Синди Кроуфурд. Но все это великолепие при мысли о спорткарах мгновенно гасло. Гоночные автомобили, жужжащим роем пролетающие по раскаленному гудрону, снились мне по ночам.