Эдвард Форстер - Артур Снэчфолд

В семь часов зазвенело. Он выглянул в коридор, затем надел плащ, домашние туфли на толстой подошве и подошел к окну.

Утро было тихое и пасмурное. Казалось даже, что час более ранний. Зелень травы и деревьев была подернута налетом седины. Хотелось отскоблить. Вдруг заработал насос. Он вновь посмотрел на часы, бесшумно спустился по лестнице, вышел из дому и поднялся по зеленому амфитеатру к тисовой изгороди. Он не бежал — вдруг увидят, и тогда придется объясняться. Он шел максимально быстрой походкой, приличествующей чудаковатому джентльмену. Джентльмену, которому приспичило прогуляться с утра пораньше в пижаме. «Я решил все-таки осмотреть твой парк, а то после завтрака на это не будет времени» — вот что он скажет в случае чего. Разумеется, парк он уже осматривал позавчера, и лес тоже. Тот самый лес стоял теперь перед ним, и солнце только начало просачиваться в чащу. В папоротник вели две тропинки: широкая и узкая. Он ждал, пока не услышал, что молочник приближается по узкой. Затем быстро пошел навстречу, и они поравнялись в том месте, которое не просматривалось из поместья Доналдсонов.

— Привет! — воскликнул он непринужденно, даже развязно. У него было несколько голосов, и он по наитию прибегал к нужному.

— Привет! Что-то вы раненько!

— Ты тоже ранняя пташка.

— Я? А пили бы вы молочко, если бы я дрых? — осклабился молочник и застыл, откинув голову.

Теперь, когда он стоял рядом, выяснилось, что он грубоват, очень простонароден, — что называется «от сохи». Лет сто тому назад такой тип людей смешали бы с грязью, но теперь они расцветают пышным цветом и в ус не дуют.

— Ты разносишь молоко по утрам, да?

— Да, а разве не видно?

Паренек старается выглядеть весельчаком — но даже неуклюжие шутки могут быть такими милыми, когда слетают с желанных губ.

— По крайней мере я не разношу его по вечерам, и я не бакалейщик, не мясник и не угольщик.

— Здесь живешь?

— Может, здесь. А может, не здесь. Может, летаю сюда на аэроплане.

— И все же, я думаю, ты живешь здесь.

— Что с того?

— Если ты — да, то да, а я если нет, то нет.

Бессмыслица имела успех и была встречена раскатистым смехом.

— Если ты нет, то нет! Ну и загнули! Забавный вы. Надо же так загнуть. Если ты нет, то нет! Гуляете в исподнем, еще простудитесь ненароком, тогда придет вам конец! Вы из гостиницы, верно? Угадал?

— Нет. Приехал в гости к Доналдсонам. Ты видел меня вчера.

— А, к Доналдсонам! Вот оно что. Так это вы — папаша из окошка?

— Папаша… Это уж чересчур. Если я папаша, то ты… — и он, не договорив, ущипнул паренька за нахальный нос. Тот увернулся — как видно, привык к таким шуткам. Вероятно, нет ничего, на что он не согласился бы, если подойти с умом, — частью из озорства, частью из почтения.

— А, кстати… — и он пощупал рубашку, словно интересуясь качеством материи. — О чем это я собирался спросить? — он взялся за поводок молнии у воротника и потянул вниз. Взгляду открылось многое. — А, вспомнил! Во сколько заканчивается твой обход?

— В одиннадцать. А что это вы спрашиваете?

— А почему бы нет?

— В одиннадцать ночи. Ха-ха. Уяснили? В одиннадцать ночи. А что это вы задаете такие вопросы? Мы ведь друг другу чужие, разве нет?

— Сколько тебе лет?

— Девяносто — сколько и вам.

— Говори адрес.

— Ах, так вот что вам надо! Мне это нравится! Хорошенькое дельце! Продолжаете приставать, когда я сказал уже — нет.

— У тебя есть девчонка? Как насчет пива? По паре кружек?

— Отвалите.

Но он позволил погладить себя по руке и даже поставил бидон на землю. Ему было интересно и забавно. Он был словно зачарован. Он попался на крючок. Если его погладить — ляжет.

— А ты, кажется, парень сообразительный, — задыхаясь, прошептал мужчина.

— О, перестаньте… Ладно, пойду с вами, так и быть.

Конвей пришел в состояние восторженности. Так, именно так следует получать маленькие радости жизни. Они поняли друг друга с определенностью, недоступной любовникам. Он приложился лицом к теплой коже над ключицей, подталкивая его к себе ладонями, сложенными замком. Потом ощущение, ради которого он все так тщательно спланировал, растаяло. Стало принадлежностью прошлого. Упало, как цветок среди таких же сорванных цветков.

Он услышал:

— С вами все в порядке?

И это тоже растаяло, стало принадлежностью иного прошлого. Они лежали в лесной тиши, там где папоротники были особенно высоки. Он не отвечал, ибо хорошо было лежать вот так — вытянув все тело, и смотреть сквозь зеленые опахала на далекие верхушки деревьев и бледно-голубое небо, и чувствовать необыкновенно приятную истому.