Вионор Меретуков - Дважды войти в одну реку

Побушевав минут десять, Грызь почувствовал неодолимый голод. Его пустое чрево, вхолостую омываемое потоками желудочного сока, властно потребовало еды. Он рванул на кухню и, расположившись на корточках у холодильника, принялся впихивать в себя всё, что там стояло и лежало на полках.

Минут за пятнадцать Грызь полностью опустошил холодильник. Сопя и захлебываясь от жадности, он выпил прокисший бульон из кастрюли. На дне обнажился фрагмент бараньей кости, судя по осклизлости утонувшей недели две назад. Майор, как собака, разгрыз и обглодал ее.

Затем сожрал миску с позеленевшим мясным фаршем, заглотал четыре десятка попахивающих сероводородом куриных яиц, вместе с не успевшими уползти червями смолотил не менее двух килограммов протухшего рокфора; потом залил всё это двумя литрами кефира и бутылкой сомнительного пива.

Венчала это удивительное пиршество чашка с остывшим кофе…

Скорая, вызванная самим Грызем, доставила обессиленного майора в Склиф. Там ему, поставив диагноз "обжорство и острое отравление пищевыми отбросами", промыли желудок специальным очищающим раствором и, несмотря на то, что майор грозил всех своих мучителей по выздоровлении перестрелять как куропаток, продержали на воде и сухариках несколько дней.

…Когда майора на каталке вывозили из квартиры Лёвина, он с ужасом обнаружил, что у него пропал табельный пистолет "Макарова". В коридоре каталка за что-то зацепилась, и Грызь использовал заминку для того, чтобы вырвать телефонную трубку из гнезда, и так, с телефонной трубкой в руке, он и был доставлен прямиком в "клизменную" гастроэнтерологического отделения клиники имени Николая Васильевича Склифосовского.

Майский-Шнейерсон был совершенно счастлив. Сбылось заветное…

Уже две шнейерсоновские пьесы, "Шаг конем" и "Гроза проституток", были приняты несколькими московскими и питерскими театрами.

…Раф сидел в пустом зрительном зале, в двадцатом ряду партера, с краю, и следил за репетицией. Вернее было бы даже сказать, не "следил", а созерцал! Созерцал с благоговением и чувством глубочайшего покоя в сердце. Сегодня прогон, завтра генеральная, а в воскресенье — премьера!

В отличие от "Грозы", которую Раф за четыре дня и четыре ночи накатал на прошлой неделе, пьеса "Шаг конем" была написана в далекие шестидесятые. То есть тогда, когда Раф был мечтательным идеалистом и верил, что человечество еще на заре своего существования само себя разбило на две части, в которых хороших и плохих людей во все времена было примерно поровну.

Раф тогда был уверен, что в задачу серьезного писателя входит — путем убеждения — навести людей на простую и здравую мысль о том, что хороших людей должно быть все-таки чуточку больше. И сделать это можно за счет людей дурных, которых можно правильно перевоспитать, перековать, то есть превратить в людей достойных, бескорыстных и высоконравственных.

Ученическая "общая" тетрадь с рукописью пьесы, после долгих поисков была обнаружена Рафом дома, на антресолях, среди кривобоких подсвечников, сломанной машинки "Рейнметалл", кипы нотных книжек, доставшихся Рафу в наследство от бабки-пианистки, каких-то невыясненных желтых листков с записями чернильным карандашом и пары совершенно новых галош, переживших тех, кто их произвёл, и того, кто их купил, на несколько бушуеще-ревущих десятилетий.

Раф, сидя на верхней ступеньке лестницы-стремянки, долго, со значением вздыхая, рассматривал галоши, покрытые налетом беловатой пыли, и предавался размышлениям о бренности сущего.

"Хорошие галоши, основательные… Мой труп сгниет в могиле, а они, как ни в чем не бывало, будут продолжать пылиться на антресолях до скончания века… М-да. Все мы, люди, беспредельная череда поколений, — думал он, с наслаждением нюхая галоши, которые издавали невероятно притягательный резиновый запах, — м-да, пахнут так, будто их только что сделали. М-да… а мы, человечество…"

Раф, не сумев довести до конца туманную мысль, повертел в воздухе галошами и… тут-то и нашлась рукопись.

Дважды чихнув, Раф сдул пыль с первой страницы и увидел заголовок — "Шаг конем", — написанный им, судя по толщине слоя пыли и поблекшим чернилам, очень и очень давно.

Подивившись тому, что почерк его с тех пор почти не изменился, Шнейерсон прямо там, на вершинной дощечке, удобно привалившись боком к лестничной стойке, принялся листать страницы рукописи.

Со стороны я, наверно, выгляжу полным идиотом, думал он, читая. "Вишу тут на высоте двух метров над уровнем пола, как какой-нибудь макак, а в это время…" И эта мысль у Шнейерсона не заладилась, улетучившись подозрительно быстро.