Валерий Айрапетян - Дядьки [сборник]

Мы сидели на большом валуне у самой вершины «лысой горы» и смотрели вниз, на извивающуюся ниточку асфальтированной дороги, по которой, точно букашки, ползли редкие и крохотные машины. Июльское солнце стояло в зените, отраженный от камней и песка жар все уверенней пропекал нас со всех сторон, и спасительный еще час назад легкий ветерок сейчас уже не овевал, захлебываясь в плотно вставшем мареве. Юрик долго молчал, а потом вывалил эти четыре слова разом, будто четыре горошины встали у него поперек горла, но быстрая и болезненная судорога извлекла их и просыпала на камни.

— Это очень плохо? — спросил он меня после длительной паузы, словно я был не учеником шестого класса сельской школы, затерявшейся в лабиринте армянского нагорья, а матерым профессором урологии.

— Не знаю… Наверное, не очень хорошо, когда кровь из писюна идет…

— Это все эта сука. Она довела… — заключил Юрик, не отрывая взгляд от дороги.

— Кто?

— Эта сука.

Я не стал допытываться у одноклассника, какая сука довела его отца до мочекровия: разговоры о семейных неурядицах были у нас не в обиходе. К слову, треть моих одноклассников даже понятия не имела, кем работают их родители. О семье Юрика Саркисова (Юриком он был вписан в метрики и сердился, когда его называли Юрой) я знал только, что отец его — пару раз отмотавший срок рослый детина. О матери своей он никогда не говорил. В Арзакан они прибыли в числе последних, около года назад, до этого обживаясь то у одних родственников, то у других. Их поселили в пансионат «Наринэ», состоявший из множества двухэтажных корпусов, разбросанных по огромной территории у подножия большой, укрытой лесом горы.

Юрик ворвался в наш класс посреди второго урока, без стука, не испросив разрешения войти. Когда учительница, приходившаяся нам классной, ошалев от такой наглости новичка, сквозь сжатый рот, с трудом подавляя истеричный визг, почти шипя, велела ему выйти и войти со стуком, Юрик исполнил ее просьбу, правда на свой манер. Послушно кивнув и демонстративно крадучись на носочках, будто страшась разбудить вдруг уснувший класс, он прошел к выходу, прикрыл за собою дверь и спустя секунду с ноги засадил по ней трижды, да так, что девочки вскрикнули, а классная едва не рухнула под стол, чудом ухватившись за его край.

— Можно? — спросил он кротким голосом хорошо воспитанного человека, смирно застыв на пороге.

Рот нашей классной, вдруг ставший большим и круглым, исторгал звуки необычайной громкости, слюну, прерывистый выдох, гнев и отчаянное бессилие. Юрик, стоя на пороге, спокойно дождался спада этой звуковой вакханалии, посмотрел на растрепанную, в слезах женщину, за минуту постаревшую на дюжину лет, и ласково произнес:

— Ну что вы, хорошая моя, так… Нервы, нервы беречь надо…

И занял свободное место за последней партой.

Были крики, был директор (добрый и мягкий пожилой бакинец, мечтавший об эмиграции в США; все качал головой и приговаривал: «Ну разве так можно, Юрик?..»), угрозы исключения из школы, вызов родителей (никто не пришел) и многое другое, что могло бы вогнать в дрожь любого ученика, но не Саркисова.

Когда республика вышла из состава СССР и провозгласила независимость, Юрик первым в школе стянул с шеи пионерский галстук и повязал его на бедре.

— Я раненый красноармеец, — ответил он директору, прибежавшему на истошный вопль классной. Саркисов гордо задрал голову, уперев руки в боки. «Раненую» ногу он выставил вперед. — Вам что дороже — жизнь человека или тряпка?

Директор так растерялся, что на время окаменел, а после вывел ученика за руку из класса.

Смуглый, с высокими скулами и раскосыми глазами, прямой, надвое делящей лоб челкой, он походил на какого-то китайского армянина и почти сразу получил погоняло «Брюсли» — именно так, слитно, то, что это пишется раздельно, нам знать было не дано. Лицо Юрика усеивали странные белесые пятна, будто он загорал, обложив лоб и щеки медяками. Пятна эти не портили лица, но сообщали о носителе что-то особенное: стоило всмотреться в эти пятна, как становилось очевидным, что Юрик раз стерпит обиду, а на второй будет мстить, что в детстве он видел много насилия и к насилию стал привычен, что умеет надежно хранить секреты — свои и чужие, что чистит зубы не каждый день и после туалета частенько забывает вымыть руки. Казалось, эти бледные кружочки были исписаны неведомыми иероглифами, форма и смысл которых проступали при верной фокусировке взгляда. Сначала Юрик хоть и произвел впечатление своей выходкой, но мне не понравился: «Понтовщик дешевый», — подумал тогда и пожалел классную, женщину истеричную, одинокую, но ко мне всегда внимательную и, за прилежность вкупе с развитой не по годам манерой уважительного обращения к старшим, одаривавшую по русскому и литературе баллом сверху. Но на одной из перемен, когда пацаны шумной оравой выбежали лупить камнями по развесистой кроне грецкого ореха, Юрик, метко сбив три плода и не обнаружив у меня ни одного, подошел и, протянув йодистую ладонь, предложил разделить их: «Один тебе, один мне, один пополам давай». Я, едва удержав в слезных канальцах воду, усмирив готовые к объятию новоиспеченного братана руки, сказал, глядя куда-то мимо: «Ладно, давай», добавив через мгновение: «Спасибо». Так и подружились.