Дарья Верясова - Муляка [две повести]

Андреев отставил фляжку, повернулся на звук и спросил:

— А вы сами-то читали?

Женский голос возмущённо ответил:

— Нет, и не хочу! Мне по комментариям понятно, что не стоит тратить на это время.

— Не читал, но осуждаю… — шепнула мне Люба.

— Признаваться-то будем? — так же шёпотом спросила я её.

— Конечно! Знаешь, как прикольно будет! — и подмигнула.

Внезапно очередь выступать дошла до нашей троицы.

— Вы читали? — спросил Андреев.

Мы с Любой дружно замотали головами. Сердюков посмотрел на нас ехидно и заявил во всеуслышание:

— А я читал.

— И что же вы нам поведаете?

Сердюков неторопливо достал из сумки распечатку моей повести, сел поудобнее, прокашлялся (меня уже заметно трясло) и начал речь. Говорил он недолго, но обстоятельно, и к концу его выступления даже я была убеждена в том, что написала великое произведение.

— Сашк, — шепнула я ему, пока все переваривали услышанное. — А теперь встань и скажи, что женское имя на обложке — это твой псевдоним…

Сашкино выступление странным образом изменило мнение большинства. Внезапно выяснилось, что, повесть удалась, автор неплох, но отношение читателей ему стоит учесть. А это значит, что надо записать все высказанные мысли и отправить их автору по электронной почте… Тут я не выдержала, наконец-то высунулась из-за спины Сердюкова и попросила слова.

— Знаете, — сказала я, — я сюда случайно сегодня попала. Меня никто не предупреждал, что будет обсуждаться моя повесть. Но всем спасибо, было весело! — и села обратно.

После минутного затишья начался переполох, запрыгали восклицания, и следом за ними вопросы: действительно ли я автор, на самом ли деле я была волонтёром, не хочу ли я дописать или переписать повесть через некоторое время. Я ответила, что да, это я, волонтёром была, переписывать не хочу, но, возможно, напишу что-то вроде продолжения.

— С ума сошли?! — воскликнул Андреев, тряся пустой фляжкой. — Боже вас упаси от сериалов!

После заседания мы в прежнем составе вернулись в чебуречную. За два часа нашего отсутствия прибавилось народу, поэтому верхняя половина воздуха состояла из сигаретного дыма. Вася Васильев и Ирка сидели всё за тем же столиком. Вася вдохновенно рыдал, Ирка пыталась оторвать его от насиженного места и спровадить в общагу. Задача эта была практически невыполнима, но Ирка старалась.

— Белая горячка, — пояснила она шёпотом. — Дашь сигарету?

Я протянула ей открытый портсигар, Ирка взяла две — себе и Васе. Сидящий со мною рядом Андреев уже достаточно нетрезвым голосом сообщил в пространство, что сегодняшнее обсуждение удалось на славу.

— Что же, — спросила я, — вы так меня и не узнали?

— Как это не узнал! — искренне возмутился он. — Конечно, узнал! Просто вид делал, чтоб никто не догадался…

Я слышу, что Олег закончил свой рассказ.

— Ты когда-нибудь был в чебуречной? — спрашиваю я.

Похоже, удар попал в цель — именно чебуречная имеет наименьшее отношение к его истории. Я гляжу тревожными глазами, мне необходим его ответ, ничто в мире сейчас не имеет такой важности, как чебуречная. Несколько секунд он пытается найти подвох, он нервничает, но потом успокаивается и отвечает:

— Нет! И в МакДональдсе тоже!

Я поджимаю губы и вздыхаю. Он смотрит искоса, но наконец-то молчит.

Срезав угол возле станции метро «Смоленская», мы попадаем на старый Арбат и проходим мимо застывшей пары — Натальи Николаевны и Александра Сергеевича. В их сжатые бронзовые руки кто-то вложил красную розу в целлофановой обёртке. Выглядит это неестественно и пугающе.

Однажды мы с однокурсницей Машей пришли сюда петь. Она замечательно играла на гитаре, я не менее хорошо пела, в заботливо подставленный кофр летели банкноты и монеты. Через некоторое время к нам подошли представители сувенирного магазина, расположенного напротив, и попросили переместиться. Оказалось, что мы отбиваем у них клиентуру: вместо того, чтобы глядеть на рекламу, люди пялятся на нас. В Машиных жилах текла гордая кубинская кровь, к тому же, она не первый год пела на Арбате и хорошо знала московские законы, разрешающие этот мелкий заработок. Поэтому мы заартачились и сообщили, что покинем наше хлебное место только под конвоем, а до той поры будем стоять здесь насмерть. И в подтверждение запели «Интернационал». Озадаченные представители магнитов и матрёшек ушли. Вернулись они через некоторое время и предложили компромисс: они платят нам по сотке, а мы сдвигаемся на двадцать метров. Моя кровь была не такой гордой, как у Маши, поэтому я согласилась и уговорила подругу переместиться. Одарив наших гонителей гневным взглядом, Маша демонстративно сделала двадцать небольших шагов в сторону. Новое место отличалось от старого только тем, что неподалёку квасили пахучие бомжи, и здесь к нам быстрее подползло безжалостное июльское солнце. Так что, в конце концов, пришлось и вовсе уйти на другую, тенистую, сторону Арбата. Бомжи, великие ценители уличной музыки, последовали за нами. Столь благодарных слушателей мне ещё не попадалось — они наслаждались нашими голосами, замирая и обращаясь в слух, стоило нам что-нибудь запеть, и я изо всех сил старалась не переврать ноты. Через час я заметила странное оживление в их содружестве: они шевелились и шушукались, кто-то порывался встать, его дёргали за одежду и заставляли сесть обратно на брусчатку. Вскоре ситуация прояснилась — один из них нерешительно подошёл, держа ладони лодочкой, наклонился к нашей копилке-кофру и высыпал в неё пригоршню монет. Прижав руку к сердцу, он запрокинул голову, а потом так резко швырнул её вперёд, что чуть не клюнул себя в грудь. Мы ошарашено пролепетали слова благодарности. Выполнив миссию, бомжи свернули лагерь и ушли в неизвестном направлении. Марш про «вихри враждебные» понёсся им вслед.