Дарья Верясова - Муляка [две повести]

— Старшина сказал: «Бери её силой и увози!» — вот увидишь, так и будет!

Поезд в семь, а в шесть приходит машина. Мне жаль Лёху, он разобиженный и милый. Я подхожу, чмокаю его в губы, отбегаю и тащу к машине какой-то мешок. Лёха нагоняет меня и спрашивает, что это было.

— Выражение искренней симпатии, — отвечаю я.

— А давай ещё раз? — Лёха смотрит, как котёнок Тёма Фрейд.

— А давай!

Мы ещё раз чмокаемся, чуть дольше, и после этого он начинает звать меня солнышком и таскать вместо меня тяжести к машине.

Когда мы уже сели, я поняла, что держу в руках стаканчик, из которого пили коньяк на посошок.

— Лёшааа! Лёшенька! — зову я, и он бежит со всех ног.

— Что? — его радостное лицо не помещается в окно.

— Выброси стаканчик, пожалуйста!

Он матерится, но покорно несёт стаканчик к урне. Через несколько минут возвращается с котёнком Тёмой Фрейдом и протягивает его мне.

— Возьми с собой? Он хороший.

— Мне некуда, — честно отвечаю я. — Мне и самой-то жить негде.

— Наклонись! — кричит Лотта. — Я вас сфотографирую!

Водитель трогается, но Лотта всё же успевает сделать фото. Мы выезжаем на дорогу к верхнему лагерю. В заднее окно я вижу, как Лёха с котёнком на руках отходит от дороги. Я вижу кухню и людей возле неё, я ко всем отношусь по-разному, но сейчас мы с ними расстаёмся — я не хочу реветь, это вовсе ни к чему, но поневоле начинаю.

На вокзале я бегу к магазину и на последние деньги покупаю коньяк.

Нас едет целая толпа — восемь человек в двух купе с кондиционерами. Это царский подарок: мы привыкли к жаре, привыкли спать на земле, ничего не есть, пить спирт и курить всё, что дымит. Мы везём с собой крымские сувениры: обмуляченную обувь и одежду, мозоли, часы с пропотевшими грязными ремешками, детское питание и хлоргексидин — теперь нам страшно выйти из дома без него. Мы пьём коньяк и до поздней ночи поём детские песенки.

Мне тепло и уютно с этими людьми — кем бы они ни оказались в реальной жизни, сейчас они те, кто знает правду и не даст её заврать.

— Лотта, — говорю я нетрезвым голосом, прежде чем провалиться в темноту, — а правда, мы — хорошие люди?

— Засыпайте… — смеётся Лотта и гладит меня по голове.

В окно то и дело летит крупа — кто-то из соседей сверху подкармливает голубей. Октябрь тёплый, но отопление уже включили, приходится держать окна нараспашку. Крупа неприятно щёлкает о наружный жестяной подоконник и рикошетом влетает в комнату. Сегодня она сыпалась дождём, и я рассвирепела. На последнем, седьмом, этаже обнаружились виновники.

— А что за крупа-то? — спросил один.

— Сегодня была гречка, — рявкнула я, и они виновато потупились. — А вчера манка летела.

— Манка — это не мы!

— А кто?

— Может, Бог? Тогда вам выше…

В пять позвонил Олег и предложил пойти гулять. Гулять с Олегом — значит пить. Осенью пьют все, и я тоже. Для вида помялась, но согласилась. Мы не виделись всё лето и нам есть о чём поговорить: однажды весной он вдруг позвонил, обещал развестись, звал замуж, а потом делал вид, что был пьян и ничего не помнит. Я каждый день ждала его звонка, напоминать о себе лишний раз считала нечестным, поскольку не хотела на него давить, и спустя три месяца была готова на что угодно, лишь бы закончилась эта мука.

Встретиться договорились у выхода из Маяковской. Олег опаздывает всегда и всюду, поэтому я готовлюсь к долгому ожиданию и, желая найти лавочку, пытаюсь пройти мимо условленного места. В темноте я вижу плохо и не сразу замечаю в толпе его тёмную фигуру. О чудо! — он уже здесь, он пришёл раньше меня. Олег обнимает меня, целует в щёку и предлагает:

— Пошли, проведаем классика.

Его правый глаз сильно косит, поэтому при каждой встрече мне кажется, что он высматривает в толпе кого-то кроме меня. Оглядываюсь, но знакомых не вижу.

Мы выходим на площадь и идём к постаменту. Впервые оказавшись в Москве, я направилась именно сюда — для меня, провинциальной девочки с глупыми стихами, вся жизнь была сосредоточена возле памятника Маяковскому. В моём воображении там до сих пор собирались толпы народа и гремели голоса «шестидесятников». Площадь оказалась большой и свободной, а я на ней — единственным поэтом и слушателем. Я приезжала на свой первый литературный фестиваль, где вдрызг разругали мои стихи, а после — научили пить водку. Когда же к Маяковскому повадились ходить митингующие оппозиционеры, власть быстренько закрыла площадь на вечный капитальный ремонт. Правда, через несколько лет, когда оппозиция сменила место дислокации, железные загородки всё же сняли.