Эдуард Лимонов - Обыкновенные инцинденты

— Где происходит эта ебаная регистрация, Пьер? — спросил я, не обращая внимания на его родительские манеры. По-моему, он успел уже опохмелиться и потому мог позволить себе снисходительное отношение к менее расторопному собрату.

— Бедный потерявшийся ребенок! Пойдем, я покажу тебе французскую литературу! — сжалился Пьер.

Я поднял с полу сумку и чехол.

— Эдуар, я вижу, ты собираешься покорить сердце Пьера Комбеско и потому везешь в Ниццу весь свой гардероб?

— Только смокинг. В Париже я никуда не хожу, хоть в Ницце одену смокинг.

Мы пошли: он — походкой истерика, то вырываясь вперед, то возвращаясь ко мне, я — упрямым размеренным шагом русского солдата. Солдат, правда, был одет в черные узкие брюки, остроносые сапоги и черную куртку с плечами, розовый какаду вышит на спине — в свою лучшую гражданскую одежду.

Картавою и быстрой птицею Пьер подлетал ко все чаще встречаемым нами его знакомым, так или иначе деформированные тела которых изобличали их принадлежность к сословию писателей. Подлетал, как яростный скворец, наклевавшийся только что винных ягод, прокрикивал, широко открывая рот, шутки и опять отлетал ко мне. Вывернув из коридора налево, мы вдруг вышли в открытое пространство, где несколько сотен пожилых мужчин и женщин шевелились, гудели и стояли в нестройных интеллигентских очередях к двум или трем прилавкам. Интеллигентные люди крайне неорганизованны, неорганизованнее их могут быть только маленькие дети или отряд душевнобольных на прогулке. Платки, очки, авторучки, лысины, седые, выкрашенные в цвет красного дерева или пшеничного поля волосяные покровы женщин, глубокие и неглубокие вертикальные и горизонтальные морщины французской литературы окружили меня, и я пристроился к одной очереди, неуместно четкосилуэтный среди расслабленных пончо, плащей, накидок, твида и трубочных дымков.

Пьер покинул меня, отпрыгнув в сторону, и я, чтобы убить время, мысленно попытался вычислить средний возраст личного состава Дней мировой литературы. На глаз мне показалось, что возраст колеблется между 60 и 65 годами. «Бумагу живым!» — вспомнил я циничный лозунг Маяковского, который возражал против издания произведений классиков. Похоже было, что во Франции бумага принадлежит если не мертвым, то очень старым. Тотчас же всплыли в памяти и несколько доказательств. Мой приятель Пьер-Франсуа Моро, принесший в одно издательство роман, был встречен следующим замечанием:

— Куда вы торопитесь, молодой человек, вам только двадцать семь лет!

— Рембо в двадцать бросил писать, а Лотреамон умер в двадцать четыре, — заметил тихий Пьер-Франсуа.

Цивилизации, идеал которой сытый и чистый человек — кот, одомашненный и духовно кастрированный, нужны именно старички на должности толкователей снов. И такие вот дамы вороньего типа со свисающими с цепей очками.

«Ты тоже будешь старичком, бэби», — сказал мне вдруг проснувшийся во мне мой вечный оппонент Эдуард-2.

«Я? Спокойно делающий пятьдесят пуш-апс и двести приседаний со штангой?»

«Ага. Ты», — хмыкнуло мое второе я.

«Никогда не изменюсь. Селин умер злым и так и не сделался кастрированным старичком…»

«Поглядим», — уклончиво заметил Эдуард-2, и мы, воссоединившись опять, дружно забеспокоились о том, что две наглые бокастые бабы, облобызавшись с толстожопым мужиком в плаще и с вонючей сигарой, пристроились впереди нас. «Куда прете, пёзды?» — хотели мы им сказать, но так как не знали этой фразы по-французски и не посмели разрушить благопристойный гул этого слаженного коллективного хозяйства своим заиканием, промолчали и только еще раз подумали по-русски: «Куда прете, пёзды?»

В самолете со мною уселся не писатель, но хромой фотограф Жерард, насмешливый молодой парень, единожды приходивший ко мне домой снимать меня для не помню какого журнала.

— Как твой французский? — спросил он меня на неустойчивом, как лай комнатной собачонки, английском.

— Точно так же, как твой английский.

— Мы с Жерардом друг друга подъебываем.

— Почему столько стариков? У Франции, что, нет молодых писателей? — спросил я.

Старческий дом вокруг нас оживленно двигался, смеялся, садился, кряхтел, кашлял и разворачивал «Ле Монд» и «Фигаро». Жерард, которому 23, засмеялся.

— В вашем бизнесе, насколько я знаю, добиваются успеха небыстро.

Несмотря на то, что Жерард часто снимает писателей, или, может быть, благодаря этому, мне показалось, что он относится с презрительной покровительственностью и к нашему бизнесу, и к писателям. Жерард повесил на шею тяжелую пушку-камеру с объективом диаметром в кулак хорошего дяди и встал.