Джей Дайс - Вашингтонская история

С первого взгляда лицо Фейс с чуть выступающими скулами и мягкими линиями казалось классически правильным. Но стоило присмотреться внимательнее, и оказывалось, что нос у нее дерзкий и немного вздернутый, рот довольно крупный, а четко очерченные губы чуть-чуть толстоваты. Лицо ее было удивительно женственно и вместе с тем энергично. На работе она держалась подтянуто и очень деловито, но без тени высокомерного холодка; а когда она освобождалась от напряжения, в ней чувствовалась внутренняя сила, неосознанная страстность и способность к самозабвению.

Ровный загар ярко-бронзового оттенка очень шел к ее волосам цвета спелой гречихи. Она любила полежать на солнце, лениво подставляя палящим лучам свое складное, узкое в кости тело. Волосы, доходившие ей до плеч, она гладко зачесывала назад и повязывала вокруг головы черную ленточку. Сейчас, в двадцать шесть лет, она обращала на себя внимание мужчин чаще, чем в юности. И зная, что ее нельзя назвать красавицей, Фейс откровенно признавалась себе, что это внимание доставляет ей немалое удовольствие. Искреннее и нескрываемое восхищение Тэчера в начале их любви радовало ее и придавало уверенность в себе.

После родов Фейс пополнела, и девичья угловатость окончательно уступила место мягкой женственности, которая так к ней шла. И чем больше заглядывались на нее мужчины, тем ревнивее становился Тэчер. Он вызывающе грубил каждому, кто позволял себе хоть малейшую любезность по отношению к его жене.

Как-то вечером, когда они танцевали на летней террасе ресторана, где горели разноцветные лампочки, а над столиками колыхались яркие зонты, Тэчер полез в драку. Вечер, обещавший столько радости, превратился в кошмар, и, вспоминая о нем, Фейс до сих пор вздрагивала от стыда.

Потом Тэчер изобрел способ мстить ей за то, что она становилась все более привлекательной для других. Она кормила Джини, а Тэчер издевался над ее пополневшей грудью. В конце концов Фейс стала стесняться своей груди, хотя не признавалась в этом ни мужу, ни кому-либо другому. Иронически усмехаясь, Тэчер уверял, что она похожа на красотку с рекламы «Как я увеличила свой бюст». Фейс воображала, что ее фигура навсегда испорчена и это всем бросается в глаза. В такие минуты она ненавидела Тэчера и втайне — о, совсем втайне! — злилась на Джини за долгие месяцы кормления. Однако эта злость бывала обычно своего рода очищением — после таких приступов Фейс еще сильнее привязывалась к ребенку. Полнота давно уже прошла, но Фейс, часто сама того не замечая, передвигала повыше на плечи бретельки лифчика.

И сейчас она сделала то же самое, словно чувствуя себя неловко в трикотажной кофточке с треугольным вырезом, которую выбрала потому, что она была свободна в груди. Фейс подтянула бретельку быстрым движением, обнаружившим проворство и ловкость ее руки, — руки более крупной и с более отчетливыми венами, чем можно было ожидать при ее сложении. Казалось, рука ее, независимо от всего прочего, наделена особой даровитостью и даже одухотворенностью — так точны и осмысленны были ее движения. На ней сказалась трудовая жизнь — эти пальцы много лет стучали по клавишам машинки и, стенографируя, держали карандаш. Однако она отличалась грациозной плавностью — такая рука могла бы принадлежать либо фабричной работнице, привыкшей к точным движениям, либо пианистке. Но чувствовалось, что эта рука умеет погладить по голове ребенка, успокоить и приласкать.

В комнату снова вошла Донни, и Фейс, подняв глаза, со вздохом вернулась к действительности.

Донни поставила на стол тарелку с яичницей и кофейник.

— С Джини сегодня просто никакого сладу нет, — сказала она с кротким безразличием. — Беда с этими нарядными платьицами, что дарит ей отец… топает ножками и кричит, что нипочем не пойдет в детский сад в комбинезончике. Насилу я ее уговорила.

— Каким же образом вы ее уговорили?.. — Как всегда, когда Донни рассказывала о капризах Джини, в глазах Фейс замелькали ласковые смешинки.

— Сказала, что если она будет надевать нарядные платья в детский сад, то в гости придется ходить в комбинезончике. Живо успокоилась! — Донни уперлась руками в бедра и улыбнулась. — Ну и франтиха же у нас растет!

Донни, пятидесятилетняя толстуха с каштановым цветом кожи и важным взглядом, умная и проницательная, родилась и выросла в Вашингтоне. Она редко смеялась, — «В нашей жизни не до смеху», — говаривала она, — зато улыбалась часто.

Два обстоятельства заставляли ее страстно сокрушаться: необразованность — она училась лишь в начальной школе — и полное отсутствие музыкального слуха. Когда-то Донни сокрушалась и о том, что у нее нет детей, но с годами стала относиться к этому иначе. («У цветных нелегкая жизнь», — повторяла она.)