Рудольф Ольшевский - Мамины именины

— Три месяца в рот не брали.

— А что братья не угощали?

— Угощали.

И механик рассказал такое, что мне захотелось быть английским шпионом. Мама, если бы я ей все пересказал, воскликнула бы.

— Мало им евреев, они уже за чехов взялись.

К воротам города мы подъехали в час ночи.

— Ну хиба ты зараз найдешь трамвая? — перешел после вина на украинский язык Сережа.

Вот черт, по пьянке выдал таки имя лейтенанта. В КГБ, которое ликвидировали, ему не простят то, что он меня в танке в Одессу подбросил да еще и за Чехословакию военную тайну выдал. Так его ж уже ликвидировали этот Комитет Государственной Безопасности, вместе с государством, кто ж не прощать-то будет? Знаем мы кто. Государство-то ликвидировали, а в сером здании на улице Еврейской, вот парадокс — КГБ на улице Еврейской, Берия бы повесился, — так вот в этом сером здании кто-то перебирает наши папочки, чтобы не потерять квалификацию и письма читает от наших доброжелателей: «Прошу учесть, в квартире моего соседа вчера шепотом ругали Советскую власть.»

Дорогой Иван Иванович, что ж вы людей отвлекаете? Это по телевизору.

— Так як, хлопцы, подбросим шпиона до хаты? Соборка — цэ недалэко. Я тут в тюлькином флоте вчився, город малэнько знаю.

В танке я и днем бы не сориентировался. А ночью совсем заплутал. Притом в двух шагах от нашего дома. Хорошо, что нам попался подвыпивший мужичок, трезвый наверняка бы сиганул в первую попавшуюся парадную. Ночью, в Одессе, танк! А этот встал на обочину и, как вождь на броневике, вытянул вперед руку.

— Привет освободителям города-героя Одессы. Братцы, шо будете брать первым — телеграф, радио, горисполком?

— Соборную площадь. — Высунулся из люка Сережа.

— Соборку? — обрадовался пьянюга. — Не стоит. Там уже нема собора. Вы опоздали, его снесли большевики. А, понимаю, вы хотите поговорить за футбол. Там возле фонтана собираются болельщики. — Он посмотрел на часы.

— Они еще есть. Значит так, едешь прямо. Потом сворачиваешь направо. Затем налево.

— Ты разом не Иван Сусанин?

— Он самый, Иван. Только не Сусанин. Не перебивай. Где я остановился? Ага, Тираспольская площадь. Возле пивного бара берешь на улицу Франца Меринга. У нас, как во Франции — Франца Меринга, Франца Иосифа. На Меринга внимательно следи, чтобы рельсы были у тебя между ногами, а то ты нам гусеницами всю трамвайную линию испортишь, которая ведет на Слободку в сумасшедший дом. Один квартал проедешь и шуруй направо. Желтый дом перед тобой — это не второй сумасшедший, это уже дом Попудовой. Купчиху давно ликвидировали, как класс, а дом ее все называется Попудовой. Во память.

— Так я ж в нем и живу! — высунулся из танка я.

— О, ще один. Чего ж я вам голову морочу? — он помолчал, а потом еще спросил, — Ты кто такой будешь? Ты, видать, птица высокого полета, раз тебя ночью домой везут прямо в танке. Даже маршала Жукова, когда он жил в Одессе, так не катали. Я знаю, я у него поваром служил. Потом выгнали, когда у него была срачка.

— Папаша, что ж ты не узнаешь побочного сына Никиты Хрущева. — Похлопал меня по плечу Серега. Научился таки шутить в Одессе тюлькин флот.

— Ну-ну, значит байструк. — С уважением сказал подвыпивший. — Передавай батьке привет. Скажи, что я против него ничего не имею. Мне нравится, как он врезал туфлей на этом кворуме. Со Сталиным чуть загнул, ну да с кем не бывает.

Мама сидела под своим кустом на пороге, к которому спускались четыре каменные ступеньки, что, наверное, и сейчас еще теплые от наших задниц.

Когда мы подъехали, она закрыла лицо руками, как боксер на ринге, защищаясь от танка.

— Не бойся мама, это наши. — Вылез я на броню, а затем спрыгнул на землю.

Фары ярко осветили меня. Несколько секунд мама приходила в себя, а затем, как ни в чем не бывало, сказала:

— Паразит, что же ты катаешься в танке в пиджачных брюках? Там же пиль.

— Шо случилось, Зина? Война с Турцией? — подала голос соседка со второго этажа, которая все время с самого начала стояла во мраке комнаты и только теперь высунулась в окно.

— Не, мадам Гойхман. — Ответила мама. — Это Рудик приехал ко мне на именины.

— А автобусы из Кишинева уже не ходют?

— Ходют, ходют, мадам Гойхман, спокойной вам ночи. Милости просим, товарищи танкисты. Сейчас мы будем делать сцену с корабля на бал. А что, форшмак есть, синенькие остались, жареные перцы не доели. Арбуз. Дыня. Я таки знала, когда родиться. В августе. Тепло и мухи не кусают. И даже в голодные годы на Привозе изобилие, если, конечно, есть деньги.