Рудольф Ольшевский: Сам ты корова

— Как — уже? — спросил Фима.

— Нет, Помпиду. — Послышалось по ту сторону газеты.

Гость громко смеялся.

— Да, это не Бердичев.

На втором этаже дома, мимо которого они проходили, полная дама в окне с хрустом ела яблоко, пристально наблюдая за про- хожими.

— Обратите внимание. — Шепнул мой дядя, показав глазами на красотку.

— Да, — одними губами ответил худой, — сикабриозно.

Женщина перестала жевать. Лицо ее сделалось опереточно сердитым. Упершись одной рукой в то место, где у любой другой находилась бы талия, она выдохнула:

— Сам ты корова.

Поэт уже не боялся своего смеха. А впереди еще был базар.

Привоз был неоднороден. Овощи продавали, в основном, кавказцы. Крытый молочный рынок говорил по-украински.

— Дядьки, лучше нэма похмилки, як простокваша. Но зато рыбный ряд принадлежал одесситам. Солнце палило вовсю. Гость снял пиджачок и перекинул его через ручку, тоненькую, как барабанная палочка. Нет, нет, судя по интеллигентному лицу, как дирижерская палочка. Сам маэстро шел, будто только что проглотил гобой.

Ошалелая от жары, потная и безразмерная торговка рыбой, тянула на одной ноте: «риба, баби, баби, риба…» Глаза ее навыкате были затуманены, как у кефали, которую она продавала. Ничего не видя перед собой, она ушла в звуки которые переваривало ее лицо.

И вдруг она увидела Светлова. Взгляд ее перевернулся и стал осмысленным. Голос ее сделался твердым:

— Эй, борэц! Купи рибу! Сто пятьдесят ее килограммов казались двести пятьюдесятью рядом с Михаилом Аркадьевичем.

— И почем? — спросил он, сделав серьезное лицо.

— А сколько ты дашь? Пять рублей не жалко?

— Не жалко. — Светлов протянул пятерку. — Рибу надо обмыть.

Он взял под руки моего дядю и Фиму, и все трое стали проталкиваться к выходу…

— А рибу? — кричала им вслед торговка. — Вы забыли рибу!

Приезжий обернулся.

— Рибы не надо, дюймовочка!

— Он таки обиделся за борэц. — Не успокаивалась торговка. — Я не дюймовочка, слышишь, я трехдюймовочка!