Рудольф Ольшевский - Сам ты корова

— Миша, вы этого не говорили, я этого не слышал. Насчет Голодного мы все выяснили. А как у вас насчет жажды? Жажда не мучит? А то мне сильно кажется, что кружка пива, разбавленная в ста граммах водки, нам с вами совсем не помешает. Назовем это напитком имени Бебеля. Вот как раз улица имени Бебеля. Интересно, а что за пятая графа была у этого самого Бебеля? У Бабеля нам известно. А вообще-то ты какой-то пасивный. Водку будешь пить? Кто из нас одессит, а кто гость. Пивная изнутри — это тоже достапримичательность.

Как раз в это время к ним подошел друг моего дяди Фима.

— Кого я вижу? Боже мой, почему вы так похудели? — энергично вошел в их компанию друг дяди. — У вас случайно нет глистов? Наверняка есть. Я знаю уникальное средство. Значит так…

— Это Фима, — сказал мой дядя, чувствуя неловкость оттого, что Фима их перебил.

— Фима? — произнес гость. — Редкое имя. А по батюшке как?

— У-у-у! Чтобы произнести имя моего батюшки, нужно выпить пол-литру.

— А я об чем говорю. Кстати таким образом и с глистами покончим. Так как вы смотрите на сто пятьдесят граммов столичной и кружку разливного пива?

— А таранька будет?

— Конечно. — сказал худой и всей своей фигурой изобразил высохшую тараньку.

Они спустились по стертым ступенькам в подвальчик за углом.

— Забыл тебя спросить, извини, Миша, как у тебя дела? — заполнял паузу в разговоре Фима.

— А, — сказал мой дядя, улыбаясь, — чем так жить, лучше, не дай бог, умереть.

— Не дай бог. — Подтвердил Фима и тоже улыбнулся.

Они подошли к прилавку, около которого никого не было.

Острым плечом приезжий оттиснул моего дядю от буфетчика Бори и протянул пятерку.

— Ты еще успеешь залезть в штаны. Сюда пригласил я, правда, Фима?

— Лично я в чужом городе вел бы себя поскромнее, — сказал Фима, тоже неохотно пряча свою бумажку с нарисованным вождем, который по бабушке имел отношение к этим суетливым людям.

— Вы тоже еще успеете помочь мне избавиться от глистов. А насчет «чужого города» никак не ожидал такого негостеприимства.

— Миша чем-то он мне определенно нравится. Он похож на нас, несмотря на отсутствие анфаса. Скажите, вы имеете отношение к этому культурному порту на Черном море, как пишется в учебнике по географии для пятого класса?

Они пили медленно, как чай вприкуску, отламывая по кусочку сушенного бычка, пахнущего лодкой на шестнадцатой станции и ботинками рыбака, что стояли поблизости, и водой, которая ходила туда-сюда по плоскому днищу.

— С душком! — сказал, аппетитно кусая, московский поэт и отхлебнул из кружки. — А насчет культурного порта — правильно написано в географии. Нет больше Одессы. Где Мишка Япончик? Где Беня Крик? — При каждом имени он делал новый глоток. — Нет Одессы Бабеля. Чем вы отличаетесь от Жмеринки? Фима, что я не прав? Миша, где налетчица Маня, которая свистела в приличном обществе, и никто не удивлялся этому.

— Свистела? Пожалуйста! — И мой дядя, который быстро хмелел, но после этого мог выпить еще целую бочку, засунул четыре толстых пальца в рот и свистнул так, что стены питейного заведения задрожали.

— Миша, — спокойно сказал буфетчик, — что вы свистите вы ведь не мусор.

— Боря, я дико извиняюсь, накиньте за это трешку. Но я должен был ему доказать. — Дядя кивнул на худого. — Вы же слышали, он сказал, что в Одессе разучились свистеть.

— Не надо платить. Считайте, что я вас угостил этой трешкой. Но, как он говорит, он таки прав. Простите меня, но вы, Миша, и правда не умеете свистеть. Грязные пальцы в рот — фу, это же не гигиенично. Я уже не говорю, что руки бывают заняты това-ром или вас прихватило по нужде, а тут необходимо свистнуть. Короче — вот как это делается…

При этих словах буфетчик Боря подогнул язык под верхние зубы, выпучил глаза, как будто звук будет выходить оттуда, чуть присел и засвистел так, как моему дяде и не снилось…

— Вот это я понимаю. — сверкнул глазами гость. — Узнаю Одессу, хотя я здесь впервые.

— Нет, — сказал Фима-, вам ее еще предстоит узнать. Пойдемте…

— Кудой вы его уводите? — недовольно спросил Боря.

— На Привоз! — торжественно ответил Фима.

Дорогой они вошли еще в один подвальчик и мой дядя наконец выложил на мокрый прилавок свою пятерку. Их уже обходили прохожие.

У подъездов на вынесенных стульях сидели пожилые люди. Одни играли в шахматы. Другие читали газеты. Около одного ос-тановился Фима. Лица читающего с этой стороны не было видно, его закрывала газета. На всю полосу просвечивала траурная рамка. Кое-кто из руководства давно себя плохо чувствовал, но когда об этом заговаривали, имени его не называли.