Нина Кочубей: Экзамен

Вечера уже прохладные. На исходе август. Надо бы затопить печь. И вообще — все вымыть, на стол — скатерть, на окна — занавески. И то и другое я привезла. Но до сих пор все в чемодане. Мне кажется, если достану и скатерть и шторы — значит, я тут на всю жизнь.

На тумбочке, у окна — мамина фотография. Ее я водрузила сюда в день приезда. Хорошо бы рядом с нею — Зинкину. Но у меня ее нет. Зинка, Зинка! Где ты? Как нужна ты мне в эти дни! Тоскливо мне, одиноко и тревожно! Особенно по вечерам…

За окнами непривычная для городского уха тишина. Словно на каком-то необитаемом острове, затерянном в огромном мире, стоит моя хижина. А в голове — вопрос: «Хорошо ли я распорядилась своей судьбой? Ведь отсюда, из этого глухого Варесьева, она и начнется! Еще не поздно, можно взять чемодан, снова заколотить окна этой брошенной кем-то избы и — к маме! В нашу теплую, светлую, уютную квартиру».

И тогда вспоминается Зинка. Я испытываю растерянность, смущение, словно только что сделала что-то некрасивое, недостойное.

Негромкий стук в дверь, и тетя Саня — ее дом рядом, через небольшой овражек, — вытирая ноги о брошенный кем-то у порога старый веник, шумно вошла, заговорила удивленно:

— Все на узлах сидишь? А ведь завтра, никак, уж другая неделя пойдет, как припожаловала!

Я неопределенно повела плечами. Тетя Саня запустила руку в карман старого жакета:

— А ты смелей, тут тоже люди живут. О двух ногах… На-ко, письмо тебе велено передать.

Я почти выхватила протянутый мне конверт:

— Спасибо!

— Опять, поди, от матери. Кажинный день пишет, беспокоится…

Тетя Саня ушла, а я в недоумении вертела в руках конверт. На нем был мой прежний адрес. Мама зачеркнула его, а сверху написала теперешний.

Я вскрыла конверт и, спотыкаясь, принялась читать.

«Изындыр, нокер Инка! Не пугайся, это не бред. В переводе означает: здравствуй, товарищ Инка, мировой человечище, по которому я чертовски соскучилась…» Да это же от Зинки!

Я подбежала к столу, чтобы свет от лампы под потолком падал на письмо: «Умоляю, не кляни меня за то, что не писала сто лет. И дел невпроворот, ну и, сама понимаешь, мне надо было как-то очухаться, разрядиться от всего того, что так жестоко потрясло мой хрупкий несчастный органон…» Очухалась, разрядилась. Узнаю прежнюю Зинку!

В волнении я отложила письмо. Что последует за дурашливым предисловием? Знаешь ли ты, Зинка, какое большое место заняла в моем сердце, в моей судьбе? Ты стала для меня компасом, тем, по чему сверяют свою совесть, жизнь. А вдруг ты, не выдержав, «отрезвела»? Такое случается.

Я нарочно медленно заварила чай, поставила на стол чашку с блюдцем, вазочку с печеньем, привезенным еще из дому, прикрыла чайник с заваркой полотенцем…

С Зиной я познакомилась в институте. Мы учились на одном курсе. Небольшого роста, худенькая, она всегда держалась этаким дичком. Во время перемен, когда мы, девчата, собравшись в коридоре стайкой, устраивали «птичий базар» — больше для того, чтобы обратить на себя внимание старшекурсников, — она стояла одна, куталась в платок и жалась к батарее.

Помню ее первое появление. Зина робко вошла в аудиторию. Стараясь не глядеть по сторонам, юркнула в конец последнего ряда и заняла место у окна. На ней было старенькое, аккуратно заштопанное на локтях коричневое платье от школьной формы с чистым белым воротничком. Я невольно подумала тогда, что жизнь ее не балует, ведь в первый день своей студенческой поры так хочется быть понарядней!

Занятия начались лекцией по языкознанию. Мне она показалась скучной. Языковед Дмитрий Антонович — старенький седой человек — говорил сбивчиво, повторялся, часто тянул «э-э», «так сказать».

Я начала потихоньку оглядывать аудиторию. Скучно было не мне одной. Многие посматривали по сторонам, перешептывались, стреляли записочками. И только Зина внимательно слушала, напряженно вытянув тонкую шею. Ее лицо выражало такое изумление, словно Дмитрий Антонович объяснял не происхождение обыкновенных русских слов, а, вернувшись из космического полета на Марс, рассказывал о жизни инопланетян. С таким же неподдельным интересом слушала она и другие лекции и сердито хмурила брови, если кто-нибудь из студентов начинал кашлять или возиться.

В наших бурных спорах, иногда стихийно возникавших на переменах, Зина никогда не участвовала, но всегда была поблизости и, делая вид, что занята чем-то своим, чутко к ним прислушивалась. Каждая фраза, каждое слово немедленно рождали в ее душе отклик. А услышав удачную остроту, она тихонько смеялась, прикрыв рот маленькой ладошкой. Однажды, в ответ на реплику Светы Кудрявцевой — единственной дочки «солидных» родителей — о том, что она «уже давно разочарована в жизни», Зина резко вскинула голову. В ее глазах вспыхнули искорки презрения: