Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

Шутов обошел стол и потряс ее за плечи:

— Что с вами? Воды?

Она отвела руки от лица. Перед нею, улыбаясь, стоял муж. Был он почему-то в военной форме.

— Вася? — сказала она. — Господи, Вася!..

ШЕСТЬ долгих месяцев провела Евгения Сергеевна в больнице. Первые две недели ее держали в Койве, но так и не смогли вывести из состояния тяжелейшей каталепсии и отправили в Свердловск. Выписалась она поздней осенью сорок четвертого года и была похожа на подростка — остриженная наголо, она и ростом сделалась как будто меньше, и похудела до прозрачности. Говорила замедленно, полушепотом, постоянно оглядывалась по сторонам и виновато улыбалась при этом.

Андрей, заметив такие перемены в матери, постеснялся даже обнять ее. Сам он вырос, возмужал. Он стоял у двери, не решаясь войти в комнату (Евгения Сергеевна вернулась, когда он был в школе), а она сидела на кровати и смотрела на него. Она улыбалась, но глаза оставались грустные, наполненные безысходной тоской, и Андрею стало не по себе.

— Как ты тут жил без меня? — спросила она обыденно, как будто отсутствовала всего несколько дней и причина отсутствия была вполне обычной.

— Нормально, — ответил он.

— Да, я знаю. — Она кивнула. — Валентина Ивановна мне рассказала. Огород, говорят, помогал копать, это верно?

— Помогал.

— Молодец, сынок. Ты уже совсем взрослый. В школе все в порядке?

— В порядке.

— Ну и ладно. Теперь уже скоро и война кончится, поедем мы с тобой домой, в Ленинград. От тетушки не было письма? — Евгения Сергеевна написала Клавдии Михайловне тотчас, как только стало известно о прорыве блокады.

— Не было.

— Ничего, наладится все. А меня вот остригли… — Она смущенно развела руками. — Я помолодела, наверное?.. Там всех стригут. Правильно, конечно. Иначе можно завшиветь. Придется ходить в платке, пока не отрастут волосы. Смешная я стала?

— Почему смешная, нисколько, — растерянно пробормотал Андрей. Мать казалась ему не столько смешной, сколько жалкой.

— Ты у меня молодец, мужчина! Подойди ко мне. Наклонись, я хоть поцелую тебя. Что-то не встать, слабость в ногах. От свежего воздуха, это скоро пройдет. Летом гуляли, а осенью почти нет. То дождь, то ветер сильный. Что-то я хотела у тебя спросить?.. Забыла. Память никуда стала. — Евгения Сергеевна потерла виски. — Ладно, потом вспомню.

— Давай уедем отсюда, — неожиданно сказал Андрей. — Теперь и домой, говорят, можно.

— Уедем, обязательно уедем. Немного потерпи. А тебе разве плохо здесь? Тебя кто-нибудь обижает?

— Вообще, так просто. Не хочется больше здесь жить.

Нет, никто не обижал Андрея, никто не говорил ему ничего такого, что могло бы вызвать в нем обиду, а все же он чувствовал какую-то настороженность окружающих его взрослых по отношению к себе. И началось это, как ему казалось, сразу после того, как заболела мать. Или чуть позднее, когда арестовали Надежду Петровну, а потом, спустя буквально несколько дней, отпустили. По поводу ее счастливого освобождения ходили самые разные слухи, и ребята, разумеется, всё знали. Говорили, например, что Надежда Петровна кого-то «посадила» и за это ее отпустили, но говорили также и о том, что кто-то хотел «посадить» как раз ее, чуть ли не из-за ревности («мужика, бессовестные, не поделили»), однако где следует разобрались во всем и она оказалась ни в чем не виноватой… Слухи эти странным образом почему-то связались в голове Андрея с матерью, хотя он и не понимал, какая тут могла быть связь. Но связь была, и это скоро подтвердилось. Надежда Петровна заметно изменилась — держалась теперь с ребятами подчеркнуто официально, сухо, никого не выделяла и строго придерживалась программы, — а вот Андрея и вовсе перестала замечать, даже когда вызывала к доске, не смотрела на него. А потом он стал обращать внимание, что и другие учителя избегают лишний раз спросить его и тоже стараются не смотреть на него. Он решил, что его жалеют в связи с болезнью матери, и тогда понял, почему жалость считается чувством, унижающим человеческое достоинство. Это в самом деле было неприятно, как будто тебя, почти взрослого человека, все время гладят по голове, приговаривая: «Ах ты, бедняжка…»

Возможно, Андрей со временем разобрался бы в истинных причинах отчуждения учителей, в подчеркнутом равнодушии Надежды Петровны, понял бы, что дело совсем не в жалости и не в болезни матери, а в чем-то ином, но тут вернулась сама Евгения Сергеевна, и, увидав ее, похожую на подростка и не похожую на себя прежнюю, он подумал, что теперь еще и мать будут все жалеть, и хорошо, если молча, а то начнут высказывать свою жалость, и ему сделалось вовсе уж неприятно, противно даже, Он представил, как вздыхают знакомые люди, глядя на мать, и ему захотелось броситься к ней, приласкаться, но ведь и это было бы проявлением жалости…