Александр Проханов - Теплоход Иосиф Бродский

— Вы знаете, что мое прошлое связано с КГБ, — не сразу отозвался Президент Парфирий, еще некоторое время летая над Монбланом, напоминавшим гигантский бокал рубинового вина. — Отслужив в Германии на конспиративной работе, я был переведен в Ленинград, где меня бросили на раскрытие американской шпионской сети. Мы подозревали одного человека. След вывел на него. Мне было поручено проследить за ним и взять в тот момент, когда он станет делать «закладку» в тайник. Я сел ему на хвост в районе Фонтанки, обратив внимание, как он трется спиной о конскую статую скульптора Клодта. Это был явный сигнал кому-то, с кем ему предстояло встретиться. У Казанского собора он долго стоял, взирая на памятник Барклаю де Толли, и ковырял в носу, подавая сигналы невидимому сообщнику. В арке Главного штаба он несколько раз чихнул, пользуясь акустикой и создавая эхо, которое не мог не слышать его подельник. Когда он переходил Дворцовую площадь, пролетавшая ворона уронила ему та шляпу жидкий известковый комочек, и он несколько минут чистил шляпу, при этом помахивая ею в сторону Невы, — намечал направление своих перемещений. Перед Медным всадником задержался минуты на три и показывал царю язык, корчил рожи, передавая кому-то шифрованное мимическое послание. Задержался на мосту и плюнул в Неву, что могло равно означать как сигнал тревоги, так и знак того, что опасности не существует. У Большой Пятничной мечети он сидел на скамейке, ел эскимо и кинул бумажку от мороженого не в урну, которая находилась рядом, а на дорожку, под ноги прохожим, что было явным предупреждением кому-то, с кем он выходил на связь. Уже вечером, на Литейном проспекте он съел пончик и вытирал сальные руки прямо о пальто, что на языке конспираторов могло означать: «За мной хвост». К ночи, желая от меня оторваться, он нырнул в подворотню, проскользнул внутренними дворами, миновал пару улиц и, зайдя на задворки дома, на котором, обращенная к проспекту, горела и переливалась реклама, остановился. Расстегнул штаны и стал мочиться. Никогда не забуду, как в свете рекламы переливалась его струя. Становилась то огненно-красной, то волшебно-голубой, то изумрудно-зеленой, то нежно-аметистовой. Он заметил, что я любуюсь. Подозвал меня, и мы вместе наблюдали игру цвета, пока не иссякла струя. Он произнес: «Вот так же в предзакатный час переливаются ледники Швейцарии». Я понял, что больше не могу находиться в рядах КГБ. Мы подружились. Эта дружба стала для меня судьбоносной. Ибо человек, в котором я подозревал американского шпиона, был не кто иной, как будущий мэр Петербурга, чья очаровательная дочь составляет сейчас цвет нашей компании. Я навещал их дом, когда Луиза была еще девочкой-подростком. Она не раз приглашала меня в ванную, где принимала душ, и просила потереть ее милую стройную спинку. Когда я тер, ее наивные, похожие на воробышков грудки трогательно трепетали, словно хотели взлететь.

С этими словами Президент Парфирий мечтательно забылся, словно вновь увидел ту сумрачную подворотню у Литейного, драгоценные переливы струи, так странно изменившие течение его судьбы.

— Дорогой Савл. — Луиза Кипчак залезла мизинцем ноги в ухо Куприянова и создавала там нежный шелест, от которого у мечтательного Куприянова кружилась голова, — ему казалось, что это шелестят крылышки его незабвенной Сити. — А почему бы вам не поведать нам историю, которая подняла вас на вершину вашей славы? Вы бросили вызов беспощадному времени, которое обращает дворцы в руины, царства в прах, могущественных властителей в горстку пыли. Времени, что испещряет лицо красавицы морщинами старости, превращает красоту в уродство, бал жизни в ритуал погребения. Как вы стали прославленным кутюрье и несравненным генным инженером?

Савл Зайсман, искурив вместе с табаком кальяна крошку наркотической смолы, свободно перемещался по шкале эволюции, носился в замкнутом круге бессчетных воплощений. Он становился то вирусом гриппа в легких Наполеона, помешавшего тому выиграть битву при Ватерлоо. То раковой опухолью в голове Нерона, заставлявшей императора искать средства от боли, что и побудило его сжечь Рим — эту злокачественную опухоль древнего мира. То он становился княгиней Ольгой в ее первую брачную ночь с князем Игорем, когда того посетило бессилие. То Хемингуэем, приступающим к написанию повести «Там, в Мичигане», когда у писателя завязалась переписка с Гертрудой Стайн. Савл Зайсман не сразу соскочил с этой восхитительной карусели, но, соскочив, произнес: