Эльчин - Белый верблюд

не хватает!..- Алиаббас-киши снова улыбался.- Ты знаешь, Алекпер, твой тезка Мирза Алекпер Сабир был великим поэтом!.. Он говорил: даже если у старика богатств не счесть, в руках у него нет и силы ребенка!.. Понял?

Я кивал головой, мол, да, понял, но конечно же ничего не понимал. Потом Алиаббас-киши говорил:

- Царствие небесное Мирзе Алекперу, он знал, что говорил! Царствие небесное и Мирзе Саттару, он обожал Сабира, его стихи не сходили с уст Саттара... Потому что и сам он, как Сабир, любил народ...

Каждый раз, когда мама ругала Фатуллу Хатема, обрывком газеты с портретом Фаттулы Хатема чистила керосинку на кухне, мне вспоминался Алиаббас-киши, потому что судьба друга Алиаббаса-киши - Саттара Месума - подтверждала мамины слова и оправдывала в моих глазах те мамины неприязненные поступки, заочно обращенные к Фатулле Хатему.

Алиаббас-киши часто сидел, перебирая янтарные четки, на деревянном табурете, на который был положен тюфячок; одну ногу он подгибал под себя, другую ставил на табурет, и, видя, как Алиаббас-киши, вот так, съежившись в клубок, сидит на табурете, мне казалось, что этот человек - не из обычных людей, живущих в нашем квартале: он явился откуда-то из другого мира, возможно, из того таинственного мира, о котором рассказывал Балакерим, а иногда мне казалось, что аллах, наверное, обликом похож на Алиаббаса-киши - с такими же седыми волосами, бровями и белой бородой; но когда Алиаббас-киши кашлял, он кашлял как обычные люди; кашлял и говорил:

- Алекпер, раз уж ты пришел, я открою тебе одну тайну.- Глаза Алиаббаса-киши смеялись.- Ты знаешь, конечно, что сейчас первая половина двадцатого века. Век, ты знаешь что такое? Этот несчастный сын несчастного отца Балакерим не объяснял вам, что такое век? Век - это значит сто лет. Ты будешь жить в двадцать первом веке, но и тогда ты будешь моложе, чем я сейчас... Вдруг ты увидишь, Алекпер, что явится враг пророка Мухаммеда Деджел и скажет: я - Мехти, спаситель; но ты, Алекпер, знай, что врет этот сукин сын Деджел, не Мехти он, а Мехти - Повелитель времени, явится потом. Ладно, Алекпер? Бог даст, в двадцать первом веке ты вспомнишь мои слова, и меня, может быть, вспомнишь.- Алиаббас-киши улыбался, и я не знал, шутит он или серьезно говорит все эти непонятные слова.- Хорошо, Алекпер?

Я кивал головой: дескать, хорошо, потому что все равно не понимал ничего из сказанного. И опять, придерживая одной рукой шапку, другой - полы пиджачка, на этот раз бегом (потому что теперь ветер дул в спину) я возвращался к нам во двор; тетя Ханум спрашивала:

- Ну что, Алекпер? Как там дадаш? Я говорил:

- Ничего. Только кашляет.

Вечером тетя Ханум давала или Джафару, или Адылю, или Абдулали, или Джебраилу, или Агарагиму, а чаще всего - Годже (потому что Годжа учился на врача) кусочек козьего сала.

- Пойди натри спину дадашу,- говорила она.- Пусть вытянет из него простуду...

Конечно, мама не хотела говорить о таком сыне, как Мамедбагир, поскольку это был сын такого человека, как Алиаббас-киши, но я и без того все знал. Балакерим говорил, что эта история произошла в начале двадцатых годов, то есть в первые годы революции...

...Сколько дней уже я думаю об этой истории, и порой мне кажется, что все произошло у меня на глазах...

...Кончался осенний вечер, начиналась ночь, и дождь лил все сильнее, и шум воды смешивался с воем ветра; и всякий раз, когда ветер швырял пригоршни дождя в окно Алиаббаса-киши, у старика в сердце словно что-то обрывалось, вскипало волнение, причины которого он не знал.

Алиаббас-киши, видимо, предчувствовал, что эта ночь принесет ему много страдания.

В свете горящей на столе керосиновой лампы Алиаббас-киши смотрел на Мамедбагира и совершенно ясно видел, что сын его тоже взволнован.

Мамедбагир, сидя на кушетке в углу, в полусвете семилинейной керосиновой лампы читал невесть откуда попавшую ему в руки газету, то и дело вставал, подходил к окну и внимательно смотрел сквозь стекло на улицу.

В тот осенний день у тети Халимы с утра разболелась голова, и женщина кое-как провела день, приготовила обед, управилась с делами по дому и, совсем обессилев, обмотала голову платком, легла в постель.

- Вы-то что не спите?- сказала она, задремывая. Алиаббас-киши, раздевшись, в белом белье сидел в постели, но то ли беспокойство не давало заснуть, то ли что-то другое, но спать он не мог.

Мамедбагиру было восемнадцать лет, он был единственным сыном (еще была Ниса - ее недавно выдали замуж, и она жила в Маштагах, с мужем; Алиаббас-киши в свете семилинейной лампы посмотрел на едва пробившиеся усики сына, и воспоминание увлекло Алиаббаса-киши в прошлое, в те времена, когда он сам был таким юношей; ему показалось, что с тех пор прошло не сорок пять, а тысяча лет, потому что молодость осталась в такой дали, груз сорока пяти лет был так тяжел, так труден, что не укладывался в обычные дни, в обычные годы.