Эльчин - Белый верблюд

Отец спросил:

- Что случилось? - и вопросительно улыбнулся.

По эту сторону Аракса у отца, кроме мамы и меня, никого не было, и он позволил себе улыбнуться, потому что если я и мама стоим перед ним живые здоровые, значит, ничего страшного не произошло.

Мама всхлипнула:

- Бедная Кюбра, жена Мухтара, вчера скончалась. Отец посерьезнел и сказал:

- Царствие ей небесное... Аллах рехмет элесин!..

Перед глазами у меня вдруг возникли фарфоровые горшочки на веранде тети Кюбры, цветы в горшочках; те цветы со вчерашнего дня остались без тети Кюбры, те цветы со вчерашнего дня тосковали по тете Кюбре, и мне стало очень жалко и тетю Кюбру, и ее цветы.

Мухтар хоронил тетю Кюбру без моллы, потому что говорили, что Мухтар враг религии, и вообще, если такой человек, как Мухтар, пригласит моллу отпевать свою покойницу, это окажет дурное влияние на простых людей.

Правда, в махалле поговаривали, что Мухтар потихоньку дал деньги молле Асадулле, чтобы тот прочел заупокойную молитву по тете Кюбре, и взял с него слово, что молла никому ничего об этом' не скажет; было ли это на самом деле или не было, не знаю, но такие разговоры ходили.

Тетя Кюбра умерла, Мухтар остался один, потом началась война, и мы больше не ели вкусных горячих пирожков, что пекла тетя Кюбра.

XIII

Из другой комнаты доносятся звуки рояля: моя дочь играет прелюдию Баха.

Прелюдии Баха вечны, они всегда будут с людьми; эти прелюдии играли и сто лет назад, и сегодня их играет моя дочь, и через сто лет кто-то их будет играть.

А мелодии, которые играл на свирели Балакерим, никто больше не услышит.

Бах был гением, а Балакерим был никем.

Песня, которую сложит никто, исчезает навечно.

Это очень грустно...

XIV

Последнее время мне часто вспоминается Гюльага...

Гюльага будто сейчас у меня перед глазами: он был высокий, с орлиным носом, тонкими черными усиками, причем усики такие, будто сделаны из абсолютно черных тончайших шелковых нитей; и еще мне хорошо помнятся миниатюрные инструменты Гюльаги: когда я в Баку, в других городах, за границей вижу часовые мастерские, инструменты часовых мастеров, мне тотчас вспоминается Гюльага.

Гюльага был часовщик, и, если у кого-нибудь в квартале портились часы, Гюльага, выбрав время, приходил сам, раскрывал маленькую сумочку, вынимал инструменты; если это были наручные часы, надевал на правый глаз лупу и, быстро исправив часы, уходил (а денег, конечно, не брал).

Гюльага потому так спешил, что все свободное время проводил вместе со своей женой Соной; рано утром они выходили вместе из дому; Гюльага шел в мастерскую, Сона - на швейную фабрику, а вечером, после работы, они встречались, вместе приходили домой, затворяли двери и весь вечер были вдвоем или, тоже вдвоем, под руку шли в кино, в квартале даже говорили, будто они и в театр ходили.

Однажды, накануне весеннего праздника новруз-байрама, вечером, под раздвоенным тутовником мы собрались вокруг Балакерима, и Балакерим после долгой игры на свирели вдруг сказал:

- Давным-давно, очень давно был пророк Сулейман, вы знаете, я вам рассказывал. У этого пророка Сулеймана была жена, звали ее Бильгеис. Преданная была жена. И еще была птица-верблюд, эту птицу звали Буббу-гушу. Эта самая Буббу-гушу доносила каждому из них тайны другого. Так вот, Гюльага - это Сулейман. А Сона - Бильгеис. Что касается Буббу-гушу, то это Гюльага с Соной...

В этот вечер, когда мы сидели под раздвоенным тутовником, я узнал, что Балакерим давно уже играл на свирели для Гюльаги с Соной, и вообще я понял, что каждый раз, когда Балакерим, неожиданно вынув из кармана желтого пиджака свирель, начинал играть, эта музыка кому-то посвящалась, Балакерим о ком-то думал.

Когда началась война, Гюльага ушел на фронт и погиб: прошло некоторое время после известия о смерти Гюльаги, Сона куда-то переселилась, и я никогда больше ее не видел.

Теперь припоминаю, что через несколько лет после войны где-то от кого-то я слышал, будто похоронка была ошибочной, будто вернулся Гюльага, но не знаю, насколько это верно.

...Сона, как и Гюльага, часто мне вспоминается, и я думаю о Соне...

XV

Иногда, когда речь заходила об Ибадулле, Алиаббас-киши говорил:

- Царствие небесное Хамидулле!.. Хорошо, что вовремя переселился в тот мир, не увидел таким этого негодника!

Слова Алиаббаса-киши всегда производили на меня сильное впечатление, не выходили из головы; и не только потому, что мне тоже был противен Ибадулла,мне было жаль и того покойного Хамидуллу-киши, которого я никогда не видел, и тетю Амину; еще и потому, что порой, когда мы дрались или делали что-то дурное и наши мамы сердились на нас, они говорили: "Ей-богу, боюсь, в конце концов ты станешь Мамедбагиром!.." "Ну будь, будь Мамедбагиром, осрами нас на весь свет!" "Слушай, ты что, Мамедбагир, что ли?"