Илья Крупник - Карусель (Рассказы)

— Направо, — кивнула баба Фая, когда прочел ей надпись на раскуроченной машине. — Отсюда направо, — пояснила она Ане, чтобы та сворачивала на проселок.

Теперь деревья снова рядами пошли за стеклом, они стали тоньше, и между стволами замелькало шоссе, очень светлое, широкое.

«Чего ж мы тут ковыляем?..» — хотел я спросить, но расступились деревья, и я понял, что это река.

Впереди по снегу, поднимая руки, рванули люди, выскочившие из леса, и Аня, поколебавшись, начала тормозить, вытаскивая из кармана куртки баллончик с газом.

— Документы, — сказал, когда затих мотор, первый с автоматом, зажатым под локтем, и пристукнул варежкой по нашему красному капоту. — Выходи! Патруль.

У этого было молодое, в каких-то буграх лицо, узкие глаза и губы как замерзшая бесцветная щелочка. Двое других, низенький, с широкими плечами и худой, высокий, оба в таких же десантных куртках, стояли не шевелясь с автоматами.

— Да мы к леснику едем, сыночки, к леснику, — успокаивая, заторопилась, запела сладко баба Фая, отворяя дверцу.

«Сыночки» молча смотрели, как вылезает она из машины, объясняя, что Аня приехала за матерью, а та ушла три дня назад и, может, у лесничихи заночевала, у подружки…

— У подружки, — усмехнулся первый. — А ну, кому сказано? Выходи!

Высокий, огибая машину слева, отщелкнул багажник.

— Ну?.. — держась за ручку моей дверцы, наклоняясь, повторил с угрозой первый прямо мне в лицо, в приспущенное стекло. Под десантной его каскеткой, из-под козырька, выглядывала на сморщенный лоб челочка. Я медленно вылез.

— Паспорт, — приказал он, опустив ладонь на дуло висящего на ремне автомата.

— Да кто вы такие?! — вдруг взорвалась Аня, выскочившая наконец наружу, краснея пятнами, и подняла руку с баллончиком. — Какое право вы…

— Стой! — крикнул, предупреждая, широкоплечий, низенький и сделал шаг наперерез. — Мы дезертиров ловим. Ясно, девка?

Он соскользнул пониже взглядом, по дубленой курточке, рейтузам, ее сапожкам.

— Постой ты, постой. Продолжай, сержант.

Я понял: вот их старший, и дальше качать права нельзя.

Я вынул паспорт.

— Та-ак, — листая, протянул сержант. — Вален-тин Михайлович? Так, повторил он, глядя на фотографию, потом на меня. — Откуда паспорт?! Быстро! Отвечай! Где взял?

— Я?..

Мощный звук — вовсе не автомобильного мотора — к нам вынесло от реки, оттуда вылетела и повисла чуть не над головами светло-зеленая рыба с длинным, тонким, загнутым вверх хвостом. Над металлической этой рыбой бешено вертелась мельница лопастей.

— Кончай!.. — крикнул низенький, дергая вперед автомат.

Но они уже бежали, сержант и худой, высокий, к лесу, пригибаясь. Низенький повернулся и, так же петляя, как под пулями, бросился вслед.

Вертолет сделал плавный круг над машиной и поднялся выше, еще выше — странная рыба с окошками, с колесами на животе, — поплыл к лесу.

— Скорей, скорей! Садитесь! — закричала Аня. Я подобрал отброшенный в сторону паспорт, и мы скорей полезли в машину, она рванула с места, и уже подпрыгивало в удлиненном зеркальце на лобовом стекле Анино лицо, уменьшенное этим панорамным зеркальцем, маленькое, почти с кулачок, сморщенное, с несчастными, моргающими глазами.

Она плакала.

А ведь я тоже помню свою маму. Да и своего отца. Еще совсем молодыми!.. Как отец приехал к нам: худенький, такой радостный, белокурый. А мы, пацаны, сидели в пыли по-турецки, продавали мыло-кил, его лепили из какой-то скользкой темной глины.

Мама работала через дорогу, в поликлинике, а я стою наконец-то на крыше ее поликлиники, и внизу, как лилипуты, моя мама, мой папа, соседка тетя Люба, они просят меня сойти к ним.

Вот что писал мне оттуда отец (кажется, так еще недавно): «Я хожу по нашему городу, где прожил три четверти века, но люди на улице мне неизвестные, потому что близкие, все, кто помнил меня, они только на кладбище».

Машина почти что уперлась в замкнутые ворота усадьбы лесника и, качнувшись, встала. Глухой забор был из ошкуренных, проточенных жуками бревен, наверху, на серых бревнах, торчала колючая проволока.

— Тарзан! Тарзан! — позвала Фая собаку, послушала, высвободив ухо из-под платка. Громыханья цепи или лая в ответ не было.

Фая прислушалась еще.

Потом, подтянув рукав телогрейки, засунула пальцы за калитку, сбоку ворот, и отвернула деревянную вертушку.

Мы прошли. Под ногами вздрагивали и скрипели ледяные доски настила, на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.

Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у одной развевалась в клюве размочаленная веревка.