Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Мы поднялись рано утром, чтобы успеть до прибытия спортсменов, и покатили на поезде в Коломыю.

Когда же я ехал в Ивано-Франковск в последний раз, все было по-другому. Украина уже не была лениво нагреваемой солнцем летом и напитываемой холодной водой в течение всей остальной части года постсоветской лжереспубликой, которая валялась, полумертвая, в грязи, а оборотистые нео-аристократы трансформации вырезали из нее более-менее толковые куски и сплавляли их на свободном рынке. Страна очнулась от комы, сбросила с себя часть этих прохиндеев, наиболее оборотистых и требующих, а других научила, по крайней мере — теоретически, покорности.

На востоке государства продолжалась война, вооруженные, строящие из себя фашистов группы боевиков катались по стране на машинах, спизженных у Виктора Януковича из его ангара, выдающего себя за гараж, а киевские власти пытались преодолеть четверть века патологий, на основании которых государство функционировало, да еще каким-то макаром их реформировать. Шло все это как по-паханному, потому что власть сама была частью этой патологической системы, а само по себе изгнание Януковича сразу ничего поменять не могло.

Во Франковск я ехал с восточной стороны, от Хотина, от того места, в котором Збруч, довоенная граница Польши и СССР, впадает в Днестр, а тот, в свою очередь, представлял собой границу Польши и Румынии. И у меня спирало дыхание в груди. Во-первых, потому, что было красиво: зеленые, продолговатые языки возвышенностей влезали в воду, высились над небольшими долинами, по которым были проложены тропы. В Окопах Святой Троицы [81], которыми заканчивалась предвоенная Польша, и которыми заканчивалась нынешняя Галичина, стояла пара слепых, сонных домишек и какие-то останки от старой Жечипосполиты: обломки стен, укрепленных ворот. На двери наглухо закрытого польского костела висел плакат польского "Радио Мария" [82], с его написанным по-украински девизом " християнський голос в твоєму домi ". " Голос ", как сообщал плакат, можно было принимать в Киеве, Ровно, Ковеле, Городке, Виннице, Житомире и Каменце. Над этим сообщением находилось симпатичное и милое лицо брюнетки в белом платке на голове, окруженное надписями "Радио Мария" на различных языках: венгерском, литовском, словацком и даже арабском.

А во-вторых, однако, потому, что я пробовал на этот пейзаж, на эти обломки, но, прежде всего — на эти реки глядеть как на элементы головоломки на политической карте. И это тоже запирало дух. Я стоял на мосту и глядел то на один берег, то на другой, то на третий, и пытался представить, что все эти три места принадлежат трем различным политическим реальностям. Я глядел на давний советский берег и представлял себе пограничников в папахах и кожухах. Глядел на давний румынский берег и пытался представить румын в этих их странных широких касках, в песочного цвета мундирах и в обмотках на ногах. Представлял себе и польских солдат с заставы Корпуса Охраны Пограничья, вот здесь, на этом польском мысу, всунутом между советским Жванецом и румынским Хотином. Я представлял, как они глядят на две чужие страны, с данной перспективы выглядящие точно так же, как и та, что называется их отчизной, и которую они обязаны, ежели чего, защищать. Сюда приезжали польские дачники, получая в свое распоряжение пансионат, впрочем, среднего качества. Зато здесь росли абрикосы, здесь грело солнце юга, потому-то Варшава, Краков, Львов, вся Польша (которая могла себе это позволить) — тянулась сюда, на юг, поездами и автобусами. В кут и Залещики, в Окопы. Юго-восток Польши был для поляков тем же, чем Крым и Черное море для Совка и Пост-Совка: маленьким кусочком теплых стран, вентилем, через который в эти мрачные, северные страны проникало легкое дыхание экзотики.

Так что в Окопах Святой Троицы пограничники из КОП танцевали с отдыхающими дамами. Среди старинных стен, снабженных табличками, что возвел их великий коронный гетман Станислав Ян Яблоновский во времена правления доброго короля Яна [83], между Румынией и Советским Союзом, среди абрикос, которые нигде более в холодной Польше не желали расти; польские дамы на летнем отдыхе трахали польских пограничников и наоборот. Играли граммофоны, "счастье нужно рвать как свежие вишни" [84], пары танцевали, каблуки стучали по деревянному полу, одни басом, другие тоненько. Еще я представлял себе брюхатых мужчин в шляпах, адвокатов, помещиков, врачей или чиновников, которые приезжали сюда в собственных автомобилях с варшавскими или львовскими номерами, как они стаскивают кожаные перчатки с рук, как с глаз снимают очки-консервы, если прибыли на кабриолетах, и как они приветствуют офицеров КОП, жалуясь на протяженность и качество дорог (на дорожной карте 1939 года, дороги, ведущие сюда от Львова отмечены как "уложенные хорошо" и "уложенные средне", но требовалось сильно петлять через городки и деревни; а кроме того, мы же сами видим, что это за "уложенные хорошо дороги". После чего они садятся с ними за столом под, скажем, абрикосом, или под, допустим, развалиной, построенной еще при добром короле Яне, и проклинают советов, что забрали у Польши легендарный Каменец. Тот самый Каменец, в котором Володыёвский с Кетлингом, понятно, в небо без остановки [85], и который стоит тут рядышком, в паре километрах, но коснуться которого нельзя, потому что над его стенами развевается красное знамя с серпом и молотом, а над воротами, которые Жечьпосполита не желала отдать бусурманину-турку, теперь висят Ленин со Сталиным. Интересно, а не сводило ли им кожу. Особенно ночью. На польской стороне играла музыка, "счастье нужно рвать как свежие вишни", горели развешанные на абрикосах карнавальные лампочки, а с советской стороны — тяжелая темень до самой Камчатки, до самого Магадана и Сахалина. Они танцевали и поглядывали на советскую сторону, и видели же, что от этой адской страны, от Большевиции, их отделяет всего лишь речечка. И что если бы только большевики захотели, то показали бы, насколько теоретической является польскость этого кусочка Жечьпосполиты, всунутого между ними и Румынией. Что все зависит исключительно от того, сможет ли нечто столь абстрактное, как международные договоры, сдержать советский тяжелый вал, который постепенно нарастал над Окопами Святой Троицы.